Еще недавно любая пища была желанной для узников, объявивших голодовку. Даже жиденькая чечевичная кашица с мелкими камешками на дне алюминиевой миски, даже темные жесткие бобы, изъеденные изнутри жучком. Теперь же наступило безразличие, и о еде никто уже не вспоминал.
Неожиданно раздался крик, похожий на волчий вой. Он доносился из камеры в самом конце длинного коридора. Азиз бросился туда, превозмогая слабость в ногах. Войдя в камеру, он увидел высокую тощую фигуру, прислонившуюся к стене: скелет, обтянутый желтой кожей0 Положив руки на костлявые плечи узника, Азиз ощутил пальцами судорожную дрожь. Тонкая желтоватая струйка стекала по губам, побелевшим от шелушащейся кожи и засохшей слюны.
— Что с тобой, Махер?
— Тошнота... никак не останавливается. Корежит всего вот уже сколько дней подряд.
— Я думаю, тебе надо прекратить голодовку.
— Ты так думаешь? — спросил Махер с облегчением.
— Да. И немедленно.
— Ты сам скажешь администрации?
— Да. Не беспокойся. Но пока не ешь. Тебе лучше в госпиталь сначала. Там попросишь сделать клизму и начнешь понемногу есть, сначала жидкое.
— Что именно?
— Чай с молоком, бульон. А пока отдыхай и не волнуйся. Махер отошел от стены, лег на одеяло. В его глазах больше
не было отчаяния. Он с благодарностью глядел на Азиза, словно желая еще раз получить от него подтверждение, что его поступок будет правильно понят.
Азиз вышел в коридор. Осталось зайти еще в две камеры. Нужно было заканчивать обход. Он заглянул в первую камеру. То же слабое дыхание, запахи параши, едкого пота, которым пропитались одежда и одеяла с начала голодовки. Входить не было необходимости. Азиз почувствовал, что его покидают силы.
В следующей камере все было иначе. Узники сидели, прислонившись к стене, увидев его, они заулыбались.
— Доброе утро, товарищ. Посипи с нами. Ты всегда так устаешь во время этих обходов, что нам никак не удается поговорить с тобой.
В голосе худого высокого парня Азиз почувствовал упрек. В этом не было ничего нового.
Они все время упрекали его за неразговорчивость. Он действительно мало разговаривал с товарищами. Но что он мог поделать, если он всегда испытывал затруднения в общении. Мысленно Азиз все заранее тщательно обдумывал, и слова вроде бы находились правильные, уместные. Когда он выступал на митинге или читал лекцию в школе, да и здесь, в тюрьме, в беседах с симпатичным ему человеком, он говорил увлекательно и живо, умел убеждать, логически обосновывал свою позицию.
А вот в общении с простыми людьми он был не силен. Не умел легко сходиться с ними, шутить, интересоваться пустяками. Слыша подобные упреки в свой адрес, он всегда вспоминал мать. Наряду с работоспособностью, умением сосредоточиться он унаследовал от нее и застенчивость в общении с малознакомыми людьми. Иногда и сам сожалел, что он такой. Знал, что и другие зачастую чувствовали себя неловко с ним.
Азиз глубоко вздохнул, присел, с любопытством оглядел присутствующих. Длинные бороды, выступающие кости, сморщенная обвисшая кожа. Двадцать три дня прошло с начала го-подонки, а в глазах этих людей по-прежнему можно было уви-деть неукротимую волю к жизни, решимость продолжать борьбу. Он понимал, что они относятся к нему с уважением, но хо-гят, чтобы он стал ближе и понятней им.
Молодой человек, который пригласил Азиза посидеть с ними, насторожился, заметив улыбку на его лице.
— Чему это вы улыбаетесь, товарищ Азиз?
— Да так. Подумал о матери.
Лица их смягчились, подобрели — каждый, очевидно, вспоминал свою мать.
Кто-то из них тихо сказал:
— А моя умерла.
Азиз посмотрел на него.
— Давно умерла?
— Давно. Я еще мальчишкой был.
— А помните ее?
— Иногда вроде припоминаю, как она выглядела, но не уверен.
— А попробуйте описать, что помните.
— Она была молодая. Смех ее я помню и сейчас. А глаза вроде были чудные. Иногда они мне снятся. Они были серые, а в середине черные точки. На нее из-за ее глаз обращали внимание прохожие, когда мы шли по улице. Прямо смотрели ей в глаза и еще оборачивались потом. Вот это я и запомнил.
Все молчали, взгляды у них были отсутствующие, словно каждый из них вдруг погрузился в существующий за пределами тюремных стен свой собственный мир. Они вспоминали родительский дом, комнату с кроватью, циновкой, вешалкой, инкрустированным столиком. Мать, жену, ребенка, ползающего по полу, дочь, которая выбегала на порог, когда глава семьи возвращался домой после долгого рабочего дня...
От этих размышлений его отвлек вопрос:
— Правда, что твоя мать англичанка, Азиз? -Да.
— Ну и что же она думает обо всем этом?
— Жалеет меня, конечно. Плачет украдкой.
— А как она воспринимает твои идеи?
— Сначала растерялась, но все же сказала: я тебе верю и, что бы там люди ни говорили, я знаю — зла ты не желаешь, дурного не замышляешь. Никто меня не убедит, что мой сын преступник, которого следует держать за решеткой только за то, что он защищает бедняков или говорит, что оккупанты должны покинуть страну.
— Но ведь оккупанты — англичане.
— Она говорит, что англичане — это одно, а английский колониализм — совсем другое. Я, говорит, поняла это, пожив в Египте.
— А когда она приехала в Египет?
— В 1919 году. Как раз когда революция началась. Хрипловатый голос из темного угла вмешался в разговор:
— Товарищ Азиз, а что ты скажешь о нашей голодовке? Азиз повернулся к человеку, который все это время молчал
и сейчас впервые вступил в беседу. Седые волосы, резкие черты лица.
— О голодовке?
— Да. Когда она кончится?
— Когда мы добьемся своего.
— Ты думаешь, мы получим все, чего просим?
— Если проявим стойкость, получим.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128