Она говорила с такой неподдельной горечью, что ему вдруг стало искренне жаль ее. Перехватив его сочувственный взгляд, она вдруг резко остановилась, повернула к нему лицо. Глаза ее потемнели.
— Мне твоего сочувствия не надо. Главное — чтобы ты понял меня. Знаешь, например, почему Суад после того вечера перестала появляться на митингах комитета?
— Да, действительно, я ее больше не видел, — пробормотал Азиз.
— А дело в том, что, когда она вернулась домой, родители не спали, ожидая ее. Отец отстегал ее кожаным ремнем и заявил, что не потерпит, чтобы его дочь стала проституткой, которая ночами шляется по улицам.
Некоторое время он молчал, потом спросил:
— Почему ты думаешь, что я не способен этого понять?
— Просто ты такой же парень, как и все прочие. Для вас девушка — это нечто такое, что станет вашей собственностью через женитьбу. Нечто такое, что следует держать за семь замками...
— Ты считаешь, что я тоже такой? — сказал он с обидой.
— Нет... Извини, но, когда я думаю о подобных вещах, я не могу быть спокойной и бесстрастной. Слишком много неприятных воспоминаний. Отец меня тоже бил, а потом плюнул на это дело, когда понял, что это бесполезно. А еще у меня был брат. Он умер от белокровия, когда ему было двадцать четыре года. Вот он мне больше всех и помог. Научил меня любить книги и вообще привил любовь к знаниям. Никогда его не забуду. Он открыл мне новый мир за пределами того узкого быта, в котором я жила. Книга дает разуму все — узнаешь целый мир, далекие страны, историю человечества, тайны материи и человеческой природы, искусство, любовь и даже далекие звезды. Он же меня научил, что значит иметь родину и что такое свобода.
Он слушал ее с удивлением и восхищением. Ничего подобного он еще не испытывал. Девушки часто бывали в их доме — родственницы, подруги сестры. Но такой, как Нация, он еще не встречал. Какая сила! Какая открытая душа! И в то же время — столько нежности. Ее слова бередили душу. Нередко он терялся, понимая, что готовые, привычные ответы вовсе не так бесспорны, как ему казалось...
Она посмотрела на него вопросительно, словно пытаясь угадать, о чем он думал.
— О! Мы уже на Английском мосту, — сказала она. — Я даже не заметила, что мы так далеко ушли. Ты не устал?
— Что ты! Совсем нет. Давай перейдем через мост, пройдемся по Габалайе. Люблю эту улицу. Она такая красивая, и столько воспоминаний с ней связано.
— А каких воспоминаний?
— Детских.
— Грустных или счастливых?
— Ты знаешь, сам не пойму. Пожалуй, это счастливые воспоминания. Впрочем, грустные сегодня уже утратили свою остроту.
— А ты всегда был такой уравновешенный? Ребенком тоже?
— Мать говорит, что да. Зато всегда был очень любознательным. Без конца задавал вопросы, видимо раздражая этим окружающих. А ты?
— А я нет. Я не спокойная. Внешне это, возможно, не проявляется, а вот внутри прямо все бурлит. У меня бунтарская натура, всегда рвущаяся к свободе. Правда, иногда какие-то мелочи могут сделать меня счастливой или, напротив, несчастной.
— Я чувствую, что ты сильная натура и многое способна вынести.
— Да, наверно, ты прав.
— А что тебя привело в политику?
— Начиталась книг, а потом стала размышлять. Со временем я начала понимать, что этим мучениям не будет конца, пока не произойдут какие-то основательные перемены. А позднее мне стало ясно, что ни о каких переменах не может идти речь, если мы не покончим с колониализмом и теми, кто поддерживает его в нашей стране. Вот так я и приобщилась к политике.
— Среди девушек таких, как ты, немного.
— Есть такие. Надо искать их.
— Увлечение политикой чревато всевозможными последствиями. Готова ли ты к ним?
— Не знаю. Кажется, готова. Во всяком случае, когда столкнусь с ними, узнаю.
Они уже дошли до середины Габалайи. Азиз посмотрел на часы. Четверть второго. Он вспомнил, что не мешало бы еще позаниматься. Пора было возвращаться домой — экзамены на носу. Нынешний год выдался тяжелым. Дел было по горло, и, если сейчас не подтянуться в учебе, завтра может оказаться, что поезд уже ушел. Надия заметила, что он посмотрел на часы, и сказала:
— Мне пора домой.
— Пройдемся еще немного. До моста Замалек.
Он положил ей руку на плечо, и они побрели по набережной, в тени раскидистых деревьев. Набережная была тихой и пустынной. Где-то далеко позади остались крики возбужденной толпы, свист пуль, непрекращающаяся борьба, таившая столько угроз их юным жизням. Солнечные блики скользили по их лицам, и миллионы листьев над их головами тихо перешептывались на ветру.
Он проснулся оттого, что за дверью кто-то перешептывался. Да, там шептались. Не хотели, чтобы кто-то услышал их. Лязгнул засов, и в камеру вошел Овейс. Он. исподлобья глянул на Азиза заспанными опухшими глазами.
— Умываться, - буркнул он.
— Так рано?
— Время не вы тут устанавливаете. Сегодня разрешат прогулку...
Азиз медленно шел по тюремному двору. Расстояния в тюрьме слишком короткие, пространства сжаты, и потому темп движения да и самой жизни замедляется. Не часто такое выпадает: открытое пространствоj свежий ветерок, обдувающий лицо, волосы, голубое небо над головой, солнечные лучи, разгоняющие зимний туман, прогревающие суставы, окоченевшие за ночь. Хотелось продлить каждый миг этого блаженства, как можно медленнее пройти короткое расстояние от камеры до гигиенического блока, чтобы измученное тело успело вобрать в себя живительные лучи, зарядиться жизненной энергией.
Да, здесь все движется медленно. Спешить некуда, ибо времени впереди много. Очень много. Оно тянется неторопливо, словно убывая, как моток пряжи в натруженных руках ветхой старухи.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128