.. все знает... все видит... Мы с них шкуру спустим... Жаль, что его сиятельство не приехал.
— С богом, вперед, — скомандовал Спинанциу, и манифестация двинулась по улице Лунки.
Гэврилэ шагал по обочине дороги, искоса поглядывая на шествие. Мокрая трава хлестала по голенищам сапог. Он знал, что можно ждать от моцев. Темный народ, чуть что — за ножи. Только кровопролития нам не хватало. И что только думали барон с адвокатом? Самим и расхлебывать придется. Теперь хорошего не жди...
Что-то словно оборвалось внутри у старика. Он заметил это еще прошлой ночью у Клоамбеша. Никто не обращал на него внимания. Баничиу слушал только Пику. Они заранее предвкушали, как будут вешать коммунистов, как нагонят страха на тех, кто записался в списки. Еще утром он узнал, что ночью были зверски избиты все вдовы, записавшиеся в списки на получение земли. Крестьяне не догадывались, кто мог это сделать, но Гэв-рилэ знал, и на душе у него становилось все тоскливее, он чувствовал себя слабым, беспомощным, никому не нужным старцем. Куда девалось все, что он проповедовал, — мир, согласие и страх перед богом. Другой страх надвигался теперь на Лунку в образе моцев, страх и вражда с попом во главе и баптистским проповедником рядом. Чтобы сохранить порядок, он выгнал из дома сына, а теперь идет вместе с* людьми, которые, может быть, через час-другой станут убийцами. Барон тоже хорош — Пику приголубил, а Суслэнеску выгнал, как собаку, а ведь тот был прав — Гэврилэ знал это. Он хотел повидать Суслэнеску, сказать ему несколько добрых слов, но услышал, что тот поселился у механика Арделяну вместе с Теодореску, которого прогнала из дому жена. Где же тут искать мира и согласия? Вот уже несколько дней, как он не мог молиться, как раньше, когда находил в молитве истинное облегчение. Гэврилэ тяжело вздохнул. Колонна вступила в село. Впереди не было ни души. Мальчики устали нести тяжелые флаги, и полотнища их волочились теперь по земле. Гэврилэ стало жаль ребят.
3
Когда Эмилия, сама того не заметив как, рассказала соседке, жене стрелочника, о намерении Джеордже раздать землю, она почувствовала вдруг большое облегчение. Жена Кулы, Параска, была некрасивой, преждевременно состарившейся женщиной, без единого зуба, хотя ей исполнилось всего сорок пять лет. Параска обладала, однако, драгоценным свойством — любой мог поделиться с ней своими заботами, и для каждого у нее находились слова ободрения. Женщины всей улицы шли к ней за советом. Одна просила помирить ее с загулявшим мужем, другая присмотреть за игравшими на улице детьми, третья — вылечить заболевшую корову, и со всем она справлялась.
Эмилия рассказала Параске обо всем и, пока говорила, с удовольствием подумала, что Кула тоже член коммунистической партии, это в известной мере сближало обеих женщин.
— Знаешь, Параска... а вдруг, не дай бог, есть такой приказ от коммунистов, что все члены партии обязаны поделиться имуществом с бедняками?.. Ты на всякий случай приглядывай за Кулой...
— Нет нужды, госпожа, Кула не больно умен...
— А если заставят?..
— Кулу не заставишь.
— Как же он тогда в партию попал?
— Увидел, что другие с железной дороги записываются, ну, и он за ними... Да вы не волнуйтесь, госпожа, господин директор человек образованный, не какой-нибудь темный мужик. Разве он выкинет такую штуку?
Женщины разговаривали, облокотившись на плетень. Эмилия рассказала Параске и о дочери Гэврилэ — Марии. Но Параска уже слышала об этом от мужа и не поверила ни одному слову.
— Кула мой с придурью, не верьте ему, госпожа. Сам же он считает господина директора большим человеком. Только шурин мой, покарай его бог, глупый он человек, болтает невесть что. Пьяница. И теперь у меня валяется на печке — дрыхнет, как мертвый... А Кула любит его — ведь братья, и не мне, бабе, встревать между ними, а то еще бог накажет.
Поговорив с Параской, Эмилия зашла на кухню.
— И тебе не стыдно? — встретила ее старуха. —- Разболталась, как цыганка, все село узнает, что разошлась с мужем. С чего тебе вздумалось толковать с Параской? Дурой ты у меня уродилась, доченька, слабоумной.
Эмилия вспыхнула от обиды и досады, что мать слышала их разговор, но промолчала, чувствуя себя виноватой.
— Ну и пусть, — с ожесточением сказала она. — Пусть знает, что я решила быть твердой.
— Что толку в твоем решении, все равно будет так, как он хочет... тряпка ты...
— Это я-то? Знаешь что? Займись-ка ты лучше своими делами!
Старуха обиженно фыркнула, и трудно было разобрать, на что именно она рассердилась. Скоро Эмилии стало скучно: детей собралось слишком мало, и занятия пришлось отменить. Эмилия отослала детей домой, а сама вернулась в кухню и попыталась заговорить с матерью, но старуха только с раздражением отмахивалась и ворчала себе под нос.
— Что с тобой, мама? Тебе что-нибудь не нравится?
— Ты мне не нравишься. Стареешь и глупеешь с каждым днем.
Слова эти так обидели Эмилию, что ей захотелось заплакать.
— Подожди вот, умру скоро, похоронишь и останешься одна. Об этом мечтаешь...
— Знаешь что, — спокойно ответила старуха, —почитай что-нибудь из Библии. От разговора с тобой нет никакого толка. Никак не приложу ума, что ты за человек? Не барыня и не мужичка, так — ни то ни се. Не хватает ума...
— За что ты меня обижаешь, мама? — спросила Эми-лия, погладив мать по голове.
Старуха молчала, обиженно надув губы.
— Скажи, мама, чем я тебя обидела?
— Зачем проболталась Параске? Теперь все село за--говорит.
— Захотелось, вот и рассказала.
— Тогда оставь меня в покое. На посмешище себя выставляешь, ведь сделаешь все по его воле.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190