«Целую руку», — что очень понравилось старухе.
— Пошли, Савета, печь уже горячая. Нам осталось и на лепешки. Ты как любишь — на сале или запеченные в золе?
— Как вам угодно, тетушка Анна, — едва слышным плаксивым голосом ответила вдова.
— Мы испечем их на гусином жиру, у меня осталось немного на дне плошки. Да. Нелегка твоя вдовья доля. Слышала, увивается за тобой Иосиф Лапу. Правда это?
Савета промолчала, и Анна с удовольствием по дун мала, что наверняка заставила ее покраснеть. Савета женщина скромная, честная; но, что бы ни говорили, все одно — без мужика нелегко.
Старуха доковыляла до печки, и в лицо ей пахнуло приятным теплом и запахом хорошо прогоревших кукурузных стеблей. Она приказала Савете аккуратнее выкладывать тесто на лопату и в сотый раз рассказала о какой-то неумехе, которая привязывала тесто к лопате, чтобы не стекало. Услышав, как вздыхает Савета, старуха пожалела ее и подумала, что могла бы поговорить с ней о безумии директора, если бы вдова не была такой мямлей. Но делать это не имело никакого смысла. Савета молча выслушала бы ее, не зная, вставить ли словечко или лучше помолчать.
— Тетушка Анна, я поставила хлеб, — сказала Савета.
— Тогда давай испечем лепешки и позавтракаем.
— Тетушка Анна, а скоро встанет господин директор? К нему там женщины пришли... вдовы...
— А что им надобно? — обозлилась Анна. — Что за дела такие?
— Хотят, чтобы их вычеркнули из списков... по которым землю дают... И меня, тетушка Анна, пусть вычеркивают.
— Да ты, я вижу, рехнулась, — перекрестилась старуха. «Окончательно помешались люди, — подумала она. — Одни хотят раздать свое добро нищим, другие отказываются от земли». — Полоумная ты, — напустилась Анна на вдову.
— Нет, тетушка Анна... Только... — И запнулась, словно испугалась чего-то.
— Что только?
Савета глубоко вздохнула.
— Ночью по селу ходили какие-то люди и... господи прости... поколотили нас, которую в списках... Постучали и ко мне в ворота, а когда я вышла, побили, как собаку, ногами топтали. Я вся в синяках, тетушка Анна, и живот, и грудь — все. Других тоже били... крепко били...
Да кто же это такие?
— Сатана их знает, лица у них были завязаны черными тряпками... Не опознала...
Старуха подошла к Савете вплотную.
— А не опозорили?
— Разбавил бог... зато вся в синяках.
— А вы и уши развесили, — окончательно рассердилась Анна. — Пусть, мол, бьют... Взялись бы за вилы. Пусть бы кто-нибудь попробовал поднять на меня руку я бы...
Старуха побагровела. Напуганная этой внезапной вспышкой ярости, Савета уже не осмеливалась больше открыть рот.
— А где эти дурехи?
— За воротами.
— Пошли к ним...
Савета взяла старуху за руку, провела ее через двор и помогла выйти за калитку. На улице стояли, прижавшись к изгороди, несколько молчаливых женских фигур. Почувствовав, где они находятся, Анна повернулась к ним лицом.
- Что пожаловали ни свет ни заря?— высокомерно спросила она.
Поколотили нас... сказали, что.
— Кто поколотил?
Ни одна не ответила. Женщины долго молчали, глядя на сгорбленную старушку,
Темные мы, беззащитные, —наконец одна из них Откуда-то из-за домов донесся хриплый голос, старательно выводивший песню. Все, как по команде, повернулись туда, забыв об Анне.
На дороге появился вдребезги пьяный Кордиш. Он шел раскачиваясь, несмотря на все старания держаться прямо. Ноги решительно отказывались подчиняться учителю, и на лице его застыло удивленное выражение, словно он никак не мог понять, что с ним происходит и какая неведомая сила толкает его из стороны в сторону.. Всю ночь Кордиш пропьянствовал с Баничиу, Блотором и Пику. Только Урсу оставил компанию и ушел домой да Клоамбеш, сославшись на усталость, улегся спать. Они долго смеялись над Суслэнеску, и каждый раз, когда о нем заходила речь, Кордиш вставал из-за стола и пытался изобразить, как тот стоял, прижавшись к стене, с опустошенными ужасом глазами. Потом, когда все опьянели, Баничиу набросился на него с руганью, и они помирились лишь после того, как Кордиш с таким чувством спел гимн железногвардейцев, что сам прослезился. Кордиш все время чуть не плакал от обиды — Баничиу обращался хуже, чем со слугой. Он не мог понять этого человека, который издевался даже над самим бароном, и утверждал, что завтрашняя манифестация всего лишь дурацкая затея. Узнав, что брат Кордиша, Кула, коммунист, Баничиу посоветовал передать ему, чтобы тот умерил свой пыл, если не хочет распрощаться с жизнью. Кордиш, уважавший брата, который вывел его в люди, с утра отправился предупредить его, чтобы он не выходил в этот день из дому и ни в коем случае не мешал манифестации.
На воздухе, однако, вместо того чтобы протрезветь, Кордиш настолько осоловел, что даже забыл, по какому делу направился к брату. Его мутило, и, чтобы окончательно не раскиснуть, он запел во весь голос скабрезную песню.
Женщины толпой кинулись к учителю и окружили его.
— Господин Кордиш, сделайте доброе дело — вычер^ кните нас,— заговорили они все разом.
— ...темные мы... не знали...
— ...лучше остаться нищим,
— ...я вся в синяках.
— ...директор еще спит.
— ...записались, потому что не знали, что нельзя...
— ...директор нас уговаривал.
Ухватившись за Кордиша, женщины тянули его в разные стороны, а он хоть и не понимал половины из того, что они говорили, был страшно доволен общим вниманием.
— Бабы, — закричал он наконец, подняв руку. — Я вам все объясню... все как есть...
— Говорите, господин учитель.
— Прежде всего — будьте учтивыми! Да, женщины... Я...
— Оставьте вы его, — зашептала одна из вдов, — не видите, что он вдрызг пьяный?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190