Хотя бы они и были братьями жены? Допустимо ли? Если даже, скажем, кто-либо из членов ревкома и пошел бы на это, облегчил бы их участь (а единственная мера наказания за их вину — расстрел!), как отнеслись бы к этому он сам, Осеп, или его товарищи? Нет, двух мнений не может быть: они решительно осудили бы его.
Но если он любит свою жену и делает это во имя любви к ней? Можно ли послать на расстрел братьев любимой женщины?
Задав себе этот вопрос, Осеп невольно остановился, как перед внезапно разверзшейся пропастью. Посмотрел вокруг и только тут заметил, что очутился далеко за городом. Надо возвращаться. Обратно шел теми же неторопливыми шагами, вновь и вновь мучительно думая о жене, о своих товарищах, решительно настроенных против ее братьев. Сергей в ту же ночь хотел расстрелять их. Сако, тот больше молчал, щадил его, Осепа, но видно было, как и он взволнован.
Все это так. Но все же как быть? Самое большее, что он может сделать, если не хочет обагрить руки их кровью, это — пойти и заявить товарищам, что по весьма понятным причинам он отказывается от участия в заседании по вынесению приговора братьям Асланян. Но удовлетворит ли это Виргинию? Нет, конечно, она и в этом случае будет обвинять его за то, что он не воспользовался своим авторитетом, не защитил. Виргиния скажет, что он умышленно воздержался и тем самым предал ее братьев в руки «безжалостных» людей. А что если в самом деле использовать свой авторитет? Но это было бы равносильно измене! Нет, лучше воздержаться! Вот, если бы Виргиния сама была революционеркой, она поняла бы его положение. И, на самом деле, если бы она была революционеркой, разве она, даже будучи сестрой, поступила бы иначе? И о чем бы Осеп ни думал, его мысли вновь возвращались к шуринам. Подлецы! Хоть бы пощадили своих детей,- жен, мать, сестру!
Раздумывая над случившимся, Осеп медленно возвращался, как вдруг перед ним остановился один из милиционеров ревкома.
— Товарищ председатель...
Осеп внимательно посмотрел на милиционера, и ему на миг показалось, что тот все время шел с ним. А милиционер поднял руку и по солдатской привычке щелкнул каблуками грубых сапог.
— Товарищ председатель, тебя в ревкоме ждут.
Сказал задыхающимся басом и снова щелкнул каблуками.
— Получена телеграмма, говорят — срочная. Дома тебя не было, и я...
Осеп взглянул на часы. Девять. Значит уже два часа, как он вышел из дому. Сегодня он условился с товарищами встретиться в восемь, чтобы обсудить срочные дела, в том числе и дело братьев Асланян.
— Товарищ председатель, я ухожу...
— Иди.
Милиционер повернулся и быстро зашагал по улице, меся мокрый снег.
Ревком помещался в центре города, на главной улице, в красивом доме купца Атаева. Когда-то здесь останавливались высокопоставленные лица: губернаторы, уездные начальники, архиепископы и епископы, даже сам католикос Хримян Айрик, по пути в Петербург. Зная, что здесь останавливались «столь почетные гости», как говорил домохозяин, горожане смотрели на этот дом с особым уважением, с подобострастием слуг.
Каждый год с наступлением весны купец Атаев ремонтировал дом, красил, белил наружные стены, и, если, случалось, просили у него денег на содержание школы или на устройство колодца, он каждый раз отвечал одно и то же: «Я служу нации своим домом, а другие пусть служат ей своим кошельком». Купец был такого высокого мнения о своем доме, что никак не мог допустить мысли, что со временем он превратится в «канцилар» — так теперь он с душевным прискорбием называл свой бывший дом — и вместо католикоса, губернатора и уезд
ного начальника в нем будут останавливаться и жить «какие-то бродяги, неизвестные, темные люди, шантрапа».
Раньше в комнатах и коридоре дома царила такая торжественная тишина, что, как говорится, слышно было, как муха пролетит, а теперь... Шум и гвалт, с утра до позднего вечера беспрерывно входит и выходит разношерстная публика, люди толпятся у входа и в коридоре, а в комнатах много молодежи, женщин и мужчин — они сидят за письменными столами и без конца пишут, пишут и пишут...
Здесь издавали приказы, распоряжения и почти во всех комнатах, подобно швейным машинам или пулеметам, неумолчно трещали «ремингтоны» и «ундервуды» — чик-чик-чик... та-та-та... чик-та-чик-та-чик-та... писали без конца, без устали, торопливо! Писали извещения, распоряжения, секретные отношения.
В былые времена только в праздники на фасаде дома Атаева развевалось трехцветное знамя. А ныне вот уже третий месяц, как над домом водрузили громадное красное знамя, а над дверью развеваются два флага. Кроме того, на стенах дома, которые с такой заботливостью каждой весной белил Атаев, расклеивали в день по одному, а то и по два плаката. То здоровенный крестьянин выгоняет метлой помещиков и попов, то рабочий, засучив рукава, разбивает молотом железные цепи, опутавшие земной шар, то рабочий и крестьянин братаются серпом и молотом. Такие же плакаты украшали и комнаты, где строчили, как пулеметы, «ремингтоны» и «ундервуды».
Кабинет председателя ревкома оклеен обоями. На стенах висят портреты Маркса, Энгельса, Ленина, плакат с изображением красноармейца в буденовке, со штыком, направленным к сердцу буржуя. На стенах лозунги: «Смерть буржуазии!», «Долой капитализм!», «Да здравствует труд!», «Все на субботник!».
А над головой председателя:
«Короче. Кончил дело — уходи!»
В этот день, когда Осеп бродил по городу, три его товарища, три члена ревкома, ждали в кабинете. Двое сидят, а третий нервно расхаживает по комнате. Те, что сидят,— в солдатских шинелях, а третий — в кожанке и
кожаной шапке —похож на машиниста.
1 2 3 4 5 6 7 8