Был он высокий, угрюмый, а борода большая, словно павлиний хвост, всю грудь ему закрывала. К тому времени он уже двух жен погубил. Первый раз он взял боярскую дочку из Бырлада, но она недолго могла выдержать его лютый и жестокий нрав и вернулась больная и вся в слезах к своим родителям. А второй раз женился он па вдово одного грека — Негрупунте — красивая была эта женщина и богатая. Возложил поп вепцы на их головы, да не прошло и двух лот, как однажды осенью увидел я ее желтой и увядшей, словно морозом побитой. Поехала она по докторам заграничным, да там и умерла. Остался наш боярин на время одиноким, и прошел про него слух, что жены у него мрут. Были в селе женщины красивые, да глупые, которые как только его увидят, так и отплевываются, словно от нечистого. Отец даже говорил в шутку, что теперь уж боярин Настасэ Боломир умрет вдовцом, а тому что за горе, когда двор у него полон молодых цыганок!.. Так время и шло, только вдруг слышим — женится боярин снова. Как так? Не то на какой-то вдове из жарких стран, не то па московитской княгине, что ходит в юфтовых сапогах и с нагайкой: только такая женщина ему и под пару... А вышло-то совсем не то. Отправился он в Яссы, обвенчался в самом главном соборе и привез в Тупилаць в коляске, запряженной четверней, девчушку годков этак семнадцати. Как стали они подыматься на крыльцо, головка ее чуть до бороды ему достает. Была она вся беленькая, а смеялась — словно солнышко сияло. А бабы у ворот и у людской плакали по ней и причитали — уж какая, мол, она махонькая, какая красивая, а бородач ее также погубит. Боломир взял ее осторожно, словно бесценное сокровище, за два пальчика левой руки и повел по каменным ступеням, застланным ковром. Только не довел он ее доверху; повернулась она к нему, засмеялась, мотнула головкой, будто рожками боднуть хотела, вырвалась от него и одна побежала вперед.
Батюшка мой тут же находился. Тряхнул он волосами — не поправилось ему этакое дело.
Ну, теперь стали мы ждать, оправдаются ли бабьи пересуды, только видим, что боярыня Иринуца и не думает сдаваться. А на щеках даже розы расцвели, и смеется она все время, показывая зубки, мелкие, как у мышонка.
Но, видно, остренькие были те зубки,— глядим, стал большой наш боярин как бы меньше и молчаливее.
Захочется, бывало, боярыне Иринуце съездить прогуляться до Романа, а то и до Ясс,— достаточно было ей пальчпком шевельнуть или словечко молвить, как боярин Настасэ склонит голову и все делает по ее воле.
Тут жена писаря с ключницей разузнали, кто их знает откуда, что эта боярская бесовочка небогата да и роду какого неизвестно. Будто бы дочка одной из племянниц отца митрополита... И, говоря об этом, они посмеивались и подмигивали, как и поло-жепо бабам, а мне, глупому пареньку, невдомек все было.
Однажды летом, как я вам говорил, был я в овечьем загоне, а на святого Илью-пророка пришел к овцам и отец, и жили мы в шалаше из веток неподалеку от берега Молдовы, поодаль от других чабанов. Оттуда видны были и речки, и отмели, и этот постоялый двор, а позади шли все леса да горы, пока не сливались вдали, словно туман. Что делалось в селе и на боярском дворе, я знать не знал, да и дела мне не было до этого. Вот как-то в полдень сидел я один и приглядывал за котелком, что висел над костром. Вдруг слышу конский топот и, обомлев от страха, вижу, что боярин Настасэ Боломир останавливается и спешивается возле нашего одинокого шалаша.
— Здравствуй, парень,— говорит.— Ты будешь сын Ифрима-звездочета?
— Целую руку, барин, я буду.
— А где отец твой?
— Отец,— говорю,— недалеко, на косогоре сено косит. К обеду должен прийти.
— Сбегай-ка позови его. Чтобы сейчас же был здесь, одним духом!
Я было замялся, да боярин так грозно взглянул на меня, протянув руку к арапнику на луке седла, что я как был, без шапки, бросился к косогору. По дороге встретился мне отец: обедать шел. Когда услышал, что требует его боярин так строго, буркнул он «гм» и покачал головой, но мне не сказал ни слова. Пришли м^ к шалашу, а боярин все стоит возле лошади, опершись локтем о седло и опустив бороду на грудь. Я за шалаш спрятался, а отец смело выступил вперед.
— Ты что здесь, Ифрим, прохлаждаешься? — спросил боярин недовольно.— Я тебя в селе ищу, а ты в пустыни поселился?
— Целую руку, пресветлый боярин,— отвечал отец,— дело у меня здесь было. Но по первому слову вашей светлости я бы все бросил и явился ко двору.
— Знаю,— проговорил боярин все так же сердито,— да некогда мне ожидать! Послушай, Ифрим, никто не ведает, может, и ты не ведаешь, какая горечь одолела мою душу.
— Страданье от бога, хозяин, пройдет и оно.
— Не проходит. Говоришь как дурак, потому что не знаешь. —- Как же, ваша светлость, знаю, что страданья от любви
всего злее, но и они проходят.
Поглядел на него боярин, нахмурившись:
— А что ты знаешь, Ифрим?
— Ваша светлость,— говорит отец мой,— знаю я много, таков уж мой дар, не только по звездам читаю, но и по лицу человеческому.
— Тогда ты, Ифрим, знаешь, что в мой дом вошел дьявол и нет мне больше покоя?
— Знаю, пресветлый боярин.
— Знаешь ли ты, что мучит он мепя, словно господа нашего Иисуса? И что подобен я жаждущему, привязанному в наказание к колодезному срубу?
— Так это и есть, хозяин, как вы говорите.
— Послушай, человече, ничего не мог я сделать ни угрозами, пи мольбами, и ради какой-то малости закабалился я бесу душой и телом, словно раб. Но теперь, как раз сегодня утром, принесла мне ключница постыдную весть: отлучки моей жены бесчестье для меня, а утеха они для старшего сына ворника Вузы. Есть такой Алик-сэпдрел Вуза, может, ты и видел его:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56