Я хотел по-людски...
На воротах оглянулся. Старая Дранчучка посылала вслед всадникам огромные крестные знамения, благословляя их дорогу, их лошадей, их седла.
Добрый посол бросил им вслед:
— Пусть здоровый и крепкий сын растет, Олекса наш Довбуш!
Пропели в селе третьи петухи. Ехали по селу трое счастливых. Нет, трое самых счастливых в мире людей!
Самых счастливых? Разве в Карпатах забыто поверье, что о счастье вслух не говорят? Еще дух святой при хате, дьявол подслушает и перекует счастье в беду, он на лихое великий кузнец.
Может, и перековал уже?
Ибо на ту же дорогу, по которой ехал Олекса Довбуш с молодятами, на другом ее конце, вышкандыбал печальный посол, печальный посол не торопился встретить Довбуша, пусть себе ватажок порадуется лишний часок, пусть... То, что должно достигнуть ушей, достигнет, и под землю не провалится, и в небо не унесется.
Лесная дорога вилась тем временем то по ровному, то выпрыгивала, как серна, среди стремнин и крутояров, то терлась, как веприца, о серо-зеленые колоннады буковых храмов, то равнодушно чавкала в низинах болотом, а на каменистых взгорьях высекалась из-под конских копыт искрами.
Забавлялась.
И все-таки в полдень Довбуш и печальный посол встретились. Быть послом выпало молодому крестьянину, которому собственная жена еще казалась таинственнейшей из тайн, невиданным созданием, потому посольские обязанности были ему особенно тяжелы. Правда, он не рассчитывал встретиться с Довбушем, было у него намерение в соседнем селе, как это заведено, свалить ношу на чью-то спину, и пусть тот несет ее дальше.
А тут... ехал Довбуш, ехал гордо, весело, в сопровождении молодых. Будто на свадьбу их сопровождал.
Посол позабыл про собственные ноги, и ноги остановились, посол печали забыл про свой язык, и язык прирос к нёбу. И лучше бы ему прирасти навсегда, чем выдавить страшные слова.
Но должен был... Нужда — всегда великий человек,- нужда — бог и царь. Она немного похожа своей неизбежностью на рожденье и смерть.
Когда всадники приблизились, посол поднял руку. А, чтоб она отсохла!
— Что случилось, хозяин? — беспечно поднялся на серебряных стременах Довбуш.
Печальный посол онемел.
Печальный посол клонился перед Довбушем, как подгнивший крест. Вот-вот упадет...
— Хочу поговорить с тобою, пане Олекса, о вещах невеселых.
— Я хотел бы про веселое, человече,— с шуткой отмахнулся Довбуш.
— Смешное нынче не про тебя...
— Ов-ва, это почему же?
— Потому что нет твоей Аннычки,— выпалил посол.
— Нет, нет...— Довбуш не поверил в услышанное. Еще под усами теплилась смешинка, еще в глазах светилась улыбка.— Ну, ну,— покачал с укором головой, мол, что за глупые шутки? Разве ж так можно? Вся Верховина знает, как дорога мне Аннычка.— Ты что, еду...— Не договорил. Мороз пробежал по жилам, ледяное лезвие остро кольнуло в сердце, так что даже скорчился, стал меньше от адской, кричащей боли. Боль высекла молнии, а после наступила тьма, как в воробьиную ночь. И посреди этой ночи, вместо печального посла, молодого крестьянина, в самом деле вырос... крест. Крест двигал плечами, будто подавал кому- то знаки. Кому? Звонарям на звонницах? Или лесам?.. Вероятно, им... ибо леса враз превратились в бесчисленную толпу жалейщиц в зеленых киреях, в зеленых накидках жалобщиц, толпа запела:
Вечная память!
Вечная память!
Зажал уши. Да разве это поможет?
Вечная память!..
— Как так... нет? — простонал.— Она же мне сына родила?! — беспомощно озирался на молодых, словно бы ждал от них поддержки, словно бы ждал от них возражений словам этого господаря.
— Так вот, Олекса, нет ее, и все... Была, и нет ее. Что человек... песчинка. Сына родила... а потом ее живьем в землю закопали. Шляхта... за песенки бунтарские...
У посла печали млели ноги, он сел на обочину в густую траву, закрывши лицо ладонями. Представил себе, как закапывали Аннычку, а вместо Аннычки увидел вдруг свою молодую жену. Жалел Довбуша не как славного опришка, жалел просто по-людски, как своего соседа, осиротевшего вдовца.
— Кто ей смерть принес? — спросил Довбуш, будто теперь это имело какое-то значение.
А в ушах стояло:
Вечная память!
Веч-на-я-а-а...
Да перестаньте вы, зеленые жалобщицы! Прошу вас...
— Пшелуцкий,— из кровавого далека донеслось до Олексы имя палача.
— А сын? — вскричал он.
Посол развел руками. Нет, про сына ничего передать не велено. Только про Аннычку.
Вечная память!
Веч-на-я-а-а-а...
Эх вы, леса...
Леса тут ни при чем, леса по обе стороны дороги прислушивались к его словам, зеленые жалобщицы замуровали свои уста, в гробовой тишине было слышно, как трудно им дышалось. Погребальная мелодия жила в нем, в Олексе, пела внутри и плакала.
Ударил Сивого под ребра.
Помчался. Надеялся воскресить Аннычку? Или спешил отомстить?
За ним неслись молодые.
Может, это лишь сон-наваждение?
Наваждение?
Наваждение? Чертовы шуточки?
«Сгинь, сгинь! Исчезни!» — шептал на скаку, плюя через плечо и крестясь.
Утешал и успокаивал изболевшееся сердце. А зачем? Человек всегда утешает себя, надеется на лучшее до последнего мгновенья. Так и Довбуш.
До могилы Аннычки добрался пешком уже к вечеру. Сивый не выдержал безумной скачки и упал под Черными Ославами бездыханно. Еще одна потеря. Прощай, Сивый, прощай и прости...
Олекса шатался, двигаясь как слепой. Черноослав- ские люди привели его к Аннычкиной могиле под руки.
— Здесь она,— показали на свежий холмик земли
и пошли прочь. Пошли к далеким развилкам, к глухим тайным тропам охранять Олексу от возможного нападения смоляков, потому что был он в то время беззащитен, как дитя.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109