.. Она на все согласна, только бы...
— Ну, так чего ждешь, когда знаешь? — поднялся с лавки Жельман.
— А что должна делать? — не поняла Олена.
Жельман ткнул ей в очи бумагу с печатью, мелко
исписанную:
— Читай. Тут сказано, что отныне твоя хата станет моею. За долги...
— Йой! — Она стократ мысленно слышала эти слова, казалось ей, что уже привыкла к ним, притерпелась, но вот сейчас выплюнул их Жельман, и они
угодили в нее как гром, и ужалили ее, как стрела отравленная, и оглушили ее, словно камень, упавший на голову. Женщина пошатнулась, побледнела, стала похожей на выбеленный дождями сноп. Беспомощно осмотрелась в своей хате. В ней не было особого достатка. Под образами, крытый белой скатертью, стоял дубовый стол, вдоль передней стены — лавки. На гвозде висел кожух. Постель покрыта домотканым покрывалом. В углу — сундук, поточенный ша- шелью, с убогой одежонкой...
— А может, подождали б себе, паночку, до осени? Хозяина дома нет, на полонине...— выдавила из груди просьбу.
Жельман засмеялся:
— Будто твой хозяин на полонине клад выкопает? Я и так довольно ждал...
— Еще немножечко подождали б... Еще это лето...— Олена ударилась коленями об пол, поползла к Жельма- ну, обняла его ноги белыми руками и целовала чеботы, слизывала с них пыль.— Еще это леточко, пане!.. Смилуйтесь...— Заплакала.— Хотя б до осени, хотя б...
Жельману было приятно видеть, как ползает несчастная, извивается у его ног, он ощущал себя большим и могучим, женские слезы окропляли его гордость, и она росла, упругая и буйная. Наклонился, мягко положил ладонь на ее белесую голову, погладил даже.
— Ты думаешь, мне не жаль тебя? Видит бог — жаль. Но, пойми, я тоже не хочу иметь убытков. У меня дети... Больше не могу ждать. Тут будет корчма.
Она снизу вверх заглянула в волосатое лицо Жельмана, увидела крючковатый хищный нос, уловила блеск холодных глаз и поняла: напрасны ее уговоры, но подняться с земли не могла, прижималась к ней, как к теплой материнской груди, пальцами вцеплялась в нее.
— Не дам!.. Не дам!..— закричала внезапно на всю хату. Крик, как звон колокольный, вылетел через двери, сквозь окна, рванулся над Печенижином: — Не да-а-ам!
И тогда Жельман кивнул гайдукам. Они подняли гуцулку, раскачали и бросили с порога на траву, а потом ударили кулаками по крестовинам окон. Во двор полетели лавки, кожух, образа, сундук. Какой-то из разорителей схватил ведро с водой и принялся заливать
огонь в печи. Олена, окаменев, наблюдала, как превращается в кучу лохмотьев и щепок ее добро, как шипит, брызжется, борясь с водою, добрый домашний очаг. Несколько раз женщина безумно, храбро рвалась к дверям, сама похожая на огонь, но всякий раз получала удар в живот гайдуцким чеботом и вынуждена была отскакивать, визжа от боли. И голосила:
— Да гей, люди добрые, людоньки честные, отцы родные, да спасайте меня, защитите от гайдуцких псов!
Печенижин уже оправился, люди осмелели, ибо горе на сей раз их обошло, прошло стороною тучей градовой, и хаты выплеснули древних, словно грибы, баб, и калиновых молодиц, и дедов, схожих на обожженные молнией буки, и молоденьких, словно березовые почки, девчат, и стройных, еще не изъеденных временем подростков-парней. Все они, опершись на плетень, молча хмуро следили за Олениным несчастьем.
А Олена к ним руки протягивала:
— Да что ж смотрите, идолы бездушные?!
Молодые парни цепенели, дикой тяжестью наливались их кулаки, какими можно было дробить скалы. Да ни один из них не решился поднять вверх кулаки свои.
Хозяйки стояли в воротах, и уста их готовы были выплюнуть на Жельмана жар проклятий, ругани, отчего он обуглился бы, превратившись в золу. Но ни одна из них не расцепила дрожащих губ своих.
И потому стояли во дворах древние старики, опершись на затупленные топоры-бартки, и все ниже и ниже клонили к земле свои длинноволосые головы, и лица их горели от срама, и в мудрых лбах билась, волновалась одна-единственная сокрушительная мысль: «Зачем мы породили на свет трусов?»
И потому стояли возле криниц вековухи-матери и беззубыми ртами шептали:
— Для чего мы произвели на свет презренных рабов?
Только Юра Бойчук, паренек-подросток, в котором
еще кровь не успела загустеть, не превратилась в сыворотку, не стерпел гнетущей тишины, одним махом перепрыгнул через плетень, глаза зв глаза встретился с Жельманом, насквозь пропек его взглядом.
— Разве по правде поступаешь, Жельман?
Жельман повел бровью, гайдуки мигом связали юношу веревками, и он забился, как рыба в сетке.
— По правде ли? Правда, хлопче, в силе,— смеялся арендатор.— Зарубите себе на носах, на потолках, на воротах.
Где-то заломила руки Юрина мать.
Где-то увяла его любовь.
Где-то...
А Олена, Василя Довбуша жена, слушала скорбный плач, что отзывался в сердце, слушала, как гайдуки крест-накрест заколачивают досками окна, двери хаты, и голосила — тоску сеяла, будто по мертвому:
— Ой, Василечек-лебедочек, слышишь ли, как стонет наше гнездо? Приди...
— Ой, Василечек, мой хозяин, брось пасти чужих овец, возьми в руки топор-бартку — приди...
— Ой, Василечек...
Ее плач-причитание катился по нивам, по горам синим, по лесам черным, западал в глубокие источники и тонул в них, пропадал, не долетев до Довбуша. Ибо горы были равнодушны к ее зову, и леса были равнодушны, и поля. Люди, правда, равнодушными не были, сердца их рвались Олениной скорбью, и каждый из них мог бы стать факелом, огнем которого можно было бы сжечь тысячи жельманов, и тысячи шляхтичей, и тысячи гайдуков, но жены их гасили тот огонь, но дети малые отцовские порывы сдерживали:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109