Он повернул морду ко мне и гримасой Лаокоона выражал свои лошадиные ужасы.
У меня не хватило духу бросить пострадавших, не посетовать в их несчастье, и я вернулся к месту катастрофы.
Руки за спину, мужик стоял над поломкой и резонил лошадь:
— Жеребячий сын, колеса человеческого испугался! .. На передке одном не повезешь ведь, тварь недуховная!
Мерин отвернулся мордой в поле. Разговор между нами, насколько помню, произошел в гоголевском стиле:
— Ось?!.
— Ось... — ответил мужик.
— Да... —сказал я сожалительно.
— Да... — повторил мужик неопределенно. Потом помолчал и прибавил:—Пополам, на две части!
Чтоб попасть в тон потерпевшему, я попытался посовестить лошадь.
Мужик встрепенулся.
— Зачем, лошадь — золото, только к непривычному в ней удивления больно много! Намедни поезда испугалась, так в депусамую за вагоны забилась. Как только имущества казенного не попортила, подлая животная.
Я еще не разобрался в настроении мужика, что же касается лошади, та, как ни в чем не бывало, дотянулась головой до откоса канавы и щипала траву. На всякий случай я стал взрыхлять грунт душевных переживаний хозяина.
— Посылают спешно, какое им дело, что мужики из-за меня оси ломают.
Мужик спросил, меняя настроение:
— Землемер будете?
— Да,— говорю,— к Рогачевским еду.
— Аль недовольство какое?
— Какое там довольство, разбили им чересполосицу у дьявола на рогах,— с пашни в село хоть письмо почтой отправляй.
— Ну? Вот те! Да-к, мил господин, разве у них перемер был?
Ведь Рогачевские на низине, по реке делились?
В Рогачеве я никогда не был. Ой, промахнулся, думаю, и стал выворачиваться.
— Они себе прихват выхлопотали по крутоярью (крутоярье, думаю, в любой деревне есть).
— Ну? За Фомкиным долом прихватили? — Мужик загорелся.
— Вот, вот,— ответил я уже смущенно.
Собеседник мой засуетился с веревкой, чтоб перевязать кое-как ось, восклицал про себя:
— Ну, ну, за Фомкиным долом!.. Эх, ты, дело-то!.. Прихват отхлопотали... — Видно, спешил он скорее домой попасть, чтоб поведать эту новость односельчанам.
Расстались мы друзьями, но долго потом мне было стыдно за мою ложь: так легкомысленно шутить о земле с мужиком было нельзя.
Все у тебя с собой. Прошлое далеко сзади. Горя и радости мелькают изо дня в день — движение безразличит наблюдения. Пососет сердце чьим-нибудь встречным несчастьем: десяток верст спустя опять пусто и вольно на сердце. Снег и непогода остались сзади. Пролетели голые сучья, ароматные почки, теперь шелестят листья берез, тополей, вязов, желтят поляны и придорожье молочаем.
Забронзовели мое лицо и руки. Притерпелись мускулы,— не сдавались они больше на усталость.
Проезжал я деревни, села, усадьбы, примыкавшие к московско-варшавскому шоссе. Иногда дорогу пересекал город. Нырнешь в него, чтоб закусить горячей пищей, и опять вынырнешь уже с южной стороны и удивляешься: среди какой пустоты сидят эти людские скопления, и как они редки, и как похожи друг на друга своими признаками жизни: дорога, холмы и леса — те гораздо разнообразнее, чем центры людских жительств. Оцениваешь разницу воздуха в городе и вовне. Чем больше такое жилье, тем с большего далека учуется его запах: деревни — дымом, прелым навозом, непропеченным хлебом; города — гарью, древесной трухой и бакалеей.
Битые бутылки и стекла на въезде и выезде городов злостно блестят для моих шин. Мальчишки улюлюкают, пуляют камнями и кочками мне вслед.
В деревнях это проделывают взрослые: ведь я для них двухколесный объект движения, как же не бросить, не посостязаться быстротой пущенного камня с пролетающей низко вороной, удин рающей кошкой, с пробегающей деревню чужой собакой!
Но, пожалуй, здесь, в Западном крае, жители не обладали такой меткостью, как на Поволжье: тренькнет иной раз в кожух, в передачу, в сапог такой камешек и ни боли, ни поломок не причинит.
Иногда устраивались на меня шутливые облавы: обычно в сумерки, быстро откуда-то появлялись на шоссе заграждения из жердей и из живой цепи рук; радостное ржание разбегавшихся в стороны парней означало празднование победы, если я, не разобравши преграды, падал с велосипедом вместе на щебень дороги.
Раз только я был атакован всерьез пьяной ватагой вне села: нападавшие загородили собой весь проезд, и пьяные голоса ревели вполне угрожающе. Объезжать их было невозможно,— тут я с отчаянностью саданул среднего пейзана в живот колесом, повернул неожиданностью удара его живот в профиль, чудом не свалился сам и проскочил цепь. Запасов для бомбардировки, очевидно, при них не случилось, и только классическая брань на всероссийском жаргоне с предложениями поломать мне машину и ноги покрыла меня вдогонку.
Наравне с людьми и сумеречные псы с привольным лаем провожали иногда мой бег на целые версты. Тележка без лошади их смущала: они выдерживали расстояние по сторонам, разве какой-нибудь молодой, дурашливый волкодав подскочит, бывало, к педали, но, получив в ребра носок моего сапога, с визгом отскочит и выравнит дистанцию. В лае собак удовольствие,— видно, что они бегут со мной не по злобе: я и они возбуждены движением, человек, с колесами вместо ног, здорово удирает, с ним интересно соревноваться, это разжигает псиный задор. Прохладой им и мне льется навстречу рассекаемый нами воздух.
Ничего от московского нет больше во мне: есть ли Москва, нет ли ее? Овладеют ли формой символисты, или скроются в изрешеченные ее пустоты? Уж очень полноценно, просто и реально кругом меня, не просочиться сквозь это московскому.
Целые дни передо мной слева направо передвигается солнечный шар, серебрит зелень луна.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104