— полунасмешливо усомнился Кальм.
Тяэгер недовольно подтолкнул друга.
— С голыми руками еще ни одного солдата не посылали против гитлеровцев,— сказал Агур.
— У Агура уже было раз оружие в руках, да отобрали,— произнес Кальм.
В вагоне стало тихо. Было слышно, как стучат колеса на смыках рельсов.
— Красноармеец Кальм, прекратите свои бесплодные попытки деморализовать взвод! — официально
* О святая простота! (лат.)
прикрикнул младший лейтенант Симуль. — Не забывайте, вы находитесь в эшелоне, направляющемся на фронт!
— Пусть выкладывает, что у него на сердце,— высказал свое мнение старший сержант Мяги.
— Пусть говорит,— согласился Мянд
Пауза.
— У меня никто не отбирал винтовку,— прервал тишину Мяги. — Меня послали в вашу... черт, не в вашу, а в нашу, эстонскую дивизию прямо с фронта.
Взволнованный Кальм обратился к командиру отделения:
— Агур, отобрали у тебя винтовку или нет? Скажи, не бойся!
— Чего же мне бояться? — сказал Агур.— Мы отступали, бои были тяжелые, от дивизии почти ничего не осталось. Нас направили в другие части. Меня и вместе со мной еще человек двадцать направили в запасной полк. Там проболтались около месяца, потом погнали строить авиационный завод. Конечно, мы сердились, чего же скрывать... Проклинали и ругались. Не расколошматили бы нас так крепко, мы бы, конечно, еще повоевали. Но как бы там ни было, теперь газуем на фронт, это уж точно.
Кальм хотел перебить Агура каким-то выкриком, но Тяэгер так сжал его локоть, что Энн едва не заорал от боли. Да, Тяэгер был сердит на друга. Настоящий мужчина никогда не брякнет того, что на язык подвернется. Сперва нужно все взвесить и обдумать. Такой разговор — это не пустая болтовня. Ведь он не раз уже говорил Энну; по всему видно, что к ним, к эстонцам, относятся как к братьям. Сейчас нелегко ни одному народу, но самые большие жертвы несут русские. Что он еще мудрит?
— Подумайте, товарищи,— произнес теперь политрук,— кто же будет обучать военному делу народ, которому не доверяют? Обучают друга, а врага и близко к оружию не подпускают. Если бы партия не была уверена, что нащи дивизии будут сражаться так же отважно, как русские или любые другие советские части, тогда, Кальм, вы бы еще находились на лесоразработках.
Кальм почувствовал предупредительный нажим руки Тяэгсра. «Тоже мне нянька!» —с горечью подумал он.
— Поживем — увидим.— Посюдние слова он произнес вслух и громко.
— Есть люди, которые никуда не прозревают,—заметил Агур.
Кальм стряхнул руку Тяэгера и горячо сказал:
— За год я уже достаточно насмотрелся!
— Ты, браток, мало видел,— успокоил его Тислер.— По правде сказать, ничего ты не видел.
— Знаешь, Энн, — рассердился и Тяэгер, — человек я неученый, о многом, чему ты учился, я понятия не имею. Твои слова, политрук, меня порой в сон вгоняют. Сложные слова — общественный строй, производственные отношения, диктатура пролетариата, реакция, империализм... Слушаю — солнце светит, глаза слипаются. Кальм следит за тобой, он не задремлет... Да ладно, отклонился. Хотел только сказать,— я думаю проще. Если у нас все плохо и бедно, так почему же фрицы еще не на Урале? Видать, есть у нас силенка, если мы против Германии держимся. Для меня тряпки да внешний лоск — дело пустое. Если у человека в руках токарный станок поет, как орган, значит, это настоящий человек, пусть у него даже задница сквозь брюки светится. А теперь, Энн, давай-ка заткнись. Потому что твоих слов и моя душа не принимает.
Несколько секунд в вагоне снова было тихо. Потом понемногу заговорили. Разговаривали обо всем. О Ленинграде и Москве, где фашистам никогда не бывать. Об Эстонии, о Волге, об Урале, о Сибири. О колхозных полях, с которых не успеваю! вовремя убрать хлеб, и о гигантских заводах, удивительно быстро вырастающих на востоке страны. О пестрых ситцевых юбках женщин и об эшелоне с танками, который промчался мимо. Только Кальм и Тяэгер угрюмо молчали. Тислер и Вийес попытались втянуть их в общую беседу, но Тяэгер проворчал — пусть дадут ему наконец немною подремать. А Кальм не обратил внимания на товарищей.
На маленьком полустанке Тяэгер куда-то выходил и едва успел вскочить в вагон уже на ходу поезда. Тяэгер забрался на нары и положил в изголовье Кальма два помидора. Но они так и пролежали там до самого вечера, когда Мянд ушел из вагона.
Младший лейтенант Симуль поспешил вслед за ним.
— Я не отвечаю за красноармейца Кальма,— поспешно наиал он.— Почему его не списали? Я неоднократно докладывал. Меня заверили, что Кальма как враждебно настроенного типа на фронт не пошлют. Я не могу Отвечать за взвод, если не будут выкорчеваны подстрекатели.
— Никто с вас ответственность не снимет,— сказал полигрук.— Прекратим этот разговор.
Командир взвода многозначительно скривил губы, с подчеркнутой военной выправкой щелкнул каблуками и удалился.
Мянд и сам не знал, почему Кальма оставили в роте. Он уже был включен в список отчисляемых. Он и Рауд-наск. Распоряжение об отчислении Рауднаска пришла еще до их выезда. А Кальм почему-то остался в роте. Мянд упрекал себя, что примирился с половинчатым решением. Нужно было дойти хоть до комиссара дивизии. Но до тех пор, пока Кальм в их роте, придется за него отвечать. И Симулю тоже.
Зшелон тронулся. Мянд забрался в соседний вагон. Его место было между лейтенантом Аава и старшим лейтенантом Нааритсом.
После назначения нового командира лейтенант Аава замкнулся в себе. Внешне ничего не изменилось. С прежней требовательностью он следил за учениями и руководил ими, с прежней усидчивостью углублялся в свободное время в уставы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83