.. Но слишком велико было разочарование, слишком остра горечь. В какие романтические одежды облекал он этого жалкого, немощного старика!.. И вот... Он как будто внезапно осиротел. Едиге вдруг охватила такая тоска, словно умер старший брат, служивший для него примером и опорой, или близкий друг, связанный с ним общими душевными тайнами...
34
Обычно аспиранты, живущие в одном общежитии, подолгу не встречались, даже если комнаты их находились рядом. Каждый бывал поглощен своей работой, собственными заботами. Кто целые дни проводил в архиве, кто — в библиотеке или лаборатории. Каждый сам устанавливал для себя удобный распорядок: одни предпочитали раньше уйти и раньше вернуться, другие поздно вставали и поздно ложились, третьим общежитие вообще лишь служило местом для короткого ночлега. Чаще всего виделись мимоходом, на бегу, в коридоре или умывалке, здоровались, кивали один другому, обменивались шуткой — и тут же расходились в разные стороны, подобно встречным составам, которые несутся на полной скорости по параллельным путям... У молодых людей в возрасте от двадцати двух до двадцати шести лет (средний возраст аспирантов) не хватало времени для простых житейских дел, из которых складывается повседневное существование. Они жили будущим и для будущего, направляя свою нерастраченную на пустяки энергию к отдаленным целям. Как сказал бы поэт, ветер великих надежд раздувал широкие паруса их желаний. Среди них находились, разумеется, и такие, кто стремился с минимальной затратой сил достигнуть того, что давалось другим ценой упорного труда. Как говорится, если у собаки есть хозяин, то и для волка есть бог... Тут "божеством", на которое уповали, бывал какой-нибудь брат или сват, дядя или племянник, лишь бы "человек с положением", "человек со связями", в крайнем случае — тот, кто сам "связями" не обзавелся, но близок тому, кто их имеет. Однако такие "живущие с расчетом" молодые люди внешне мало выделялись среди остальных, сливаясь с массой энергичных, не теряющих и часа даром аспирантов, исполненных веры в науку и свое призвание...
Что до Едиге, то последний месяц он намеренно избегал своих товарищей и друзей. Его тяготили обычные разговоры, раздражали легкомысленные остроты, которыми перебрасывались на ходу. Замечали, что его характер —- и прежде не из легких — портился на глазах. С ним заговаривали — он молчал, здоровались — пробегал мимо, едва кивнув. 'Молокосос... думали, глядя ему вслед. — Вконец зазнался, загордился... Задрал еще выше свой заносчивый нос!.."
А Едиге попросту чувствовал, что начинает бояться людей. Бояться внимательных, испытующих взглядов, бояться вопросов, дружеского — и такого бесполезного! — участия... Бояться насмешек и огласки. Улыбки, которые возникали в его присутствии, казались ему злорадными, остроты — желчными, с намеками и подтекстом. Он искал одиночества. И в особенности страшился встреч с двумя людьми...
Первым, понятно, был Бердибек, второй — Хал ел.
Бердибек средь бела дня ограбил его, разбил его любовь, поразил в самое сердце мужскую гордость. Как там ни крути, как ни ерепенься — факт остается фактом. Торжествовал Бердибек, Едиге был повержен^ опрокинут, втоптан в грязь... А Халел? Умный, проницательный Халел, вероятно, догадывался, что у Едиге на душе, не зря его взгляд, мимолетно задерживаясь на Едиге, становился таким пристальным, как бы и сострадающим, и усмехающимся одновременно. Едиге был открыт, прозрачен для обоих. Но кому по нраву обнажать свою слабость — перед врагом или другом, не все ли равно? Оба вторглись в ту область жизни Едиге, которая для каждого — святая святых, и тем словно сблизились между собой, по крайней мере он не мог избавиться от этого ощущения...
Оставался Кенжек, наивный, простодушный Кенжек, большой ребенок... Едиге не брал его в расчет. Но именно Кенжек удивил его, и самым неожиданным образом.
Они и раньше не часто виделись — то Едиге заставал Кенжека спящим, возвращаясь в общежитие запоздно, то Кенжек уходил по утрам, когда приятель его лежал, уткнувшись в подушку. Теперь их встречи сделались еще более редкими.
Но как-то вечером Едиге застал Кенжека расхаживающим по тесной комнатке, явно не предназначенной для столь стремительных шагов. Несмотря на поздний час, он был одет, как если бы только что явился домой; руки в карманах, насупленные брови сведены у переносицы. Он не откликнулся на приветствие, только хмуро взглянул Едиге в лицо — и тут же отвел глаза. По его сосредоточенно-напряженному виду можно было заключить, что Кенжек тщетно ищет решения какой-то невероятно сложной задачи... Едиге, стараясь не мешать, разделся, чтобы нырнуть в постель. Но его друг, с грохотом отшвырнув подвернувшийся на пути стул, навис над ним, расставив ноги так широко, как если бы под ним раскачивалась палуба застигнутого бурей корабля.
Едиге впервые убедился, что глаза Кенжека могут загореться гневом.
— Что происходит на свете? — сказал Кенжек. — Нет, ты объясни мне, что такое происходит?..
Голос, которым он произнес эти не слишком-то внятные слова, плохо соответствовал сердитому выражению его лица. Скорее это был голос вконец растерянного, обескураженного человека.
— В чем дело, Кенжек? Или снова кто-то решил стать доктором?
— Брось ты, —* сказал Кенжек. — Напишу я кандидатскую или не напишу, что от этого изменится... — Он опять заходил по комнате — взад-вперед, взад-вперед.
Едиге лег. Но при этом, откинувшись на подушку, заложил руки под голову, обозначая своей позой, что не собирается спать и готов выслушать друга.
— Ведь скоро май, — туманно начал Кенжек.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71