Голос его звучал таинственно и вместе с тем доверительно... Бакен, барабаня пальцами по столу, довольно долго вглядывался Едиге в лицо — подозрительно, изучающе.
— Это правда, — произнес он наконец. — Сейчас в науке развелось немало проходимцев. Не один, так другой захочет воспользоваться. Тут нужна осторожность... Азь-аге ты можешь довериться, тебе он второй отец, да ему и своей славы хватает. Я тоже не чужой для тебя, как-никак мы из одного жуза. С нами будь вполне откровенным, плохих советов от нас не услышишь.
Бакен незаметно перешел на "ты".
— Я говорю, что открыл... Да, открыл. Это не просто научная находка — это открытие. В масштабах истории казахского народа и всех тюркских народов, больше — в масштабах всего человечества. Но боюсь, у меня не хватит сил справиться в одиночку. Здесь бы опыт и знания Азь-аги, только ведь у него хватает своих забот, и энергия уже не та...
— Что ж, если стбящее дело, я готов помочь... — Бакен, склонив голову на правое плечо, смотрел на Едиге почти с нежностью.
— Я всегда верил, что у вас доброе сердце, — признался Едиге.
— Спасибо, милый...
— Так вот, — сказал Едиге, — однажды, катаясь на лыжах и охотясь на архаров... — Он говорил медленно, выделяя каждое слово паузой, как бы давая Бакену возможность все хорошенько осмыслить. — Катаясь на лыжах и охотясь на архаров... Я ведь последний месяц провел в туристическом походе, в горах Алатау... И вдруг на южном склоне Талгарского пика мне совершенно случайно удалось обнаружить странные надписи, не упоминаемые ни в одном исследовании...
— Надписи выбиты на камне?.. — Бакен всем корпусом подался вперед, налегая на стол мощными локтями.
— Да, надписи выбиты на камне. К тому же имеются следы краски, состав которой нам не известен. Я обращался к химикам, они провели лабораторный анализ...
— Лю-бо-пыт-но...
— Крайне любопытно. Самое же любопытное в том, что эти письмена не похожи ни на древнетюркские, ни на арабские. Ни на санскрит, ни тем более на латинскую, греческую или славянскую графику. Скорее тут что-то промежуточное — между древнетюркскими руническими письменами и арабским алфавитом. При тщательном исследовании я выявил именно эти элементы. А это значит, что письменность, которая применялась у казахов до революции и считается арабской... Что эта письменность, возможно, на самом-то деле и есть видоизмененная, усовершенствованная на протяжении многих веков форма древнетюркских рун...
— Погоди... — Бакен от волнения сглотнул слюну.— Повтори еще раз... Так ты полагаешь, что...
— Конечно, я могу и ошибиться, — сказал Едиге. — Не тот кругозор, не та широта мышления. Нет навыка в кропотливых исследованиях, тут вы для меня примером, Бакен-ага...
— Ты сможешь найти дорогу к этим надписям? --В голосе Бакена все слилось, перемешалось— надежда, сомнение, затаенное ликование... И страх: он еще боялся вспугнуть удачу, ему не терпелось удостовериться во всем окончательно.
— Последнюю неделю валил снег, мела поземка. В горах, говорят, прошли лавины. Но я думаю, что С пути не собьюсь...
— Где, ты сказал, находится это место?
— На южном склоне Большого Талгарского пика, на высоте трех тысяч семисот пятидесяти двух метров! над уровнем моря, в ущелье Есекты, что означает — Ослиное...
Бакен подскочил, взвился, словно его укусил тарантул. Навалившись на стиснутые кулаки, он повис — над столом, над Едиге, угрожающий, как скала, готовая обрушиться и раздавить все живое.
— Я поставлю вопрос о тебе перед ректоратом! — с трудом расцепил челюсти Бакен. И грохнул кулаком так, что шестигранный карандаш, лежавший на столе, подпрыгнул и чуть не щелкнул Бакена по носу. — Если бы не Азь-ага... Я бы посмотрел. Посмотрел, как бы ты у меня вольничал!
27
При всем том, что никаких симпатий к Бакену он, разумеется, не испытывал, кое-что в его словах задело Едиге, заставило задуматься. В самом деле, с чего ему, Едиге, задаваться? Хотя бы перед тем же Бакеном? Никакого вклада в науку он пока не внес, открытий, на радость благодарным современникам и потомкам, не совершил. Дни за днями бегут бесполезно, бесцельно. А его грандиозные замыслы, благородные мечтания! Все поблекло, развеялось, ушло, как вода в песок, в серенькие будни, мелочи, пустяковые страдания... 'Ты бездельник, Едиге, — сказал он себе, — ты бездельник и лодырь! Пора начать новую жизнь!"
И он начал новую жизнь...
При нервом знакомстве архив не внушал ему ничего, кроме робости. Папки, папки, папки, рукописи— толстые, тонкие, в картонных, матерчатых, ледериновых переплетах или сшитые и переплетенные кое-как... Неполные, обрывочные сведения, описания, стихи, песни, легенды, сказки, вышедшие из-под пера сотен и сотен людей — сочинителей, ученых, энтузиастов — собирателей фольклора; когда-то фиолетовые, а теперь коричневые от времени чернила, и синие химические, и простой, еле различимый карандаш; слова, слова, слова — на казахском, на русском, на чагатайском языках, изображенные с помощью славянского, арабского, латинского алфавита на белой, желтоватой, голубоватой, глянцевито-блестящей, плотной, мягкой, жесткой или почти прозрачной бумаге самой разнообразной формы: квадратной, продолговатой, широкой, узкой... У него кружилось в голове. Он чувствовал себя путником, который забрел, без компаса и оружия, в непроходимую чащу, полную диких зверей и чудовищ. Архив представлялся ему океаном, который не имеет берегов; хаосом, где нет ни начала, ни конца... Но через несколько дней он убедился, что учрежденья, именуемые архивами, скучнейшие на свете учрежденья, куда, казалось, приходят лишь седые старцы и, сгорбившись, в очках, усиленных поднесенной к носу лупой, вытягивают иссохшие шеи над пыльными, пропахшими затхлостью листами, — что эти учрежденья на деле являются счастливейшим местом, где обитают поэзия и тайна, где посеяны зерна будущей жизни, а не похоронены скелеты прошлого.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71