Рукопись в пятьсот страниц уместилась в одном из углов чемодана, задвинутого под койку. Едиге и сам не знал, на какой срок она там очутилась.
— Что, Едиге, всю библиотеку перечитал и домой решил вернуться? — От Кенжека, его старенького коричневого пальто и облезлой каракулевой шапки, так и дохнуло уличной стужей. Кончик носа у него был малиновый, щеки побелели. Видно, ему хотелось улыбнуться, но кожа на лице задубела от мороза и, твердая, как кора, не давала толстым губам растянуться во всю ширь. Зато голубоватые глаза Кенжека сияли и смеялись.
Едиге читал у себя в постели, опираясь на подушку спиной и натянув одеяло до подбородка. Он ничего не ответил, только хмуро покосился на Кенжека.
— Ойбай-ау, какая сегодня холодина... — Кенжек постукал ногой о ногу, промерзшие ботинки при этом заскрипели. Он стащил с негнущихся пальцев свои видавшие виды, истончавшие перчатки, подышал на руки и начал торопливо раздеваться. — Растопить бы сейчас печку, да так, чтоб гудела, и сидеть себе, попивать чаек. О чем еще мечтать аульному казаху?..
— Ты романтик, Кенжек, — поморщился Едите. — Зря вас, математиков, считают реалистами... Думаешь, аульные казахи только и делают в эту пору, что чаи распивают? Как бы не так! Все, кроме беспомощных стариков и детей, возле своих отар. Шесть месяцев зимы — шесть месяцев тревог и хлопот.
— Да ты не в духе сегодня, — сказал Кенжек. — Опять захандрил? Нет, брат, хандра — это для нас роскошь. Это для тех, у кого богатые родители и много денег. А у меня с утра кусочка во рту не было. Только по дороге в общежитие проглотил в буфете одно яичко да запил стаканом кофе. Зато, как видишь, бодр и счастлив...
— Тебе одолжить? — Едиге только теперь прервал чтение и положил книгу на грудь, не закрывая, вверх переплетом. — Сколько?
— Деньги у меня есть, — буркнул Кенжек. — Просто некогда было. — Потирая застывшие щеки, он присел к столу и нахохлился.
— Ведь я в долг даю, — сказал Едиге.
— Не нужно.
— И торопить не буду. Хочешь — на год бери, хочешь — на полтора. Вернешь, когда кандидатом станешь.
— Спасибо, дружище. Только в жизни, знаешь ли, самое лучшее — не ходить в должниках.
— Ну и гордыня! Прямо как у испанского'гранда... Слушай, тогда, может быть, сделаем иначе? Я тебе под проценты деньги стану ссужать. Как папаша Гобсек...
— Что еще за Гобсек?
— Жил в Париже такой ростовщик. Полтораста лет назад.
— Ишь ты... До чего ты много знаешь... -— Он подсел к Едиге на край кровати. — Я тоже когда-нибудь все это прочитаю. Что у тебя? "Индонезия обвиняет"... А еще есть — "Я обвиняю". Только не помню, кто написал.
— Эмиль Золя.
— Да, правильно, Эмиль Золя... Дело Дрейфуса. "Я обвиняю!" Вот был настоящий человек, а? Гражданин?.. Золя! Как он замахнулся-то, а?..
Это еще как посмотреть, — усмехнулся Едите.
— То есть — что значит "как посмотреть"?..
— Да то вот и значит.
— Интересно ты говоришь, дружище. Разве тут не самое настоящее гражданское мужество, о котором любят рассуждать и критики, и литераторы?..
— Гражданское?.. Мужество?..
— Не пойму я тебя...
— А ты постарайся. — Едиге подтянулся на койке повыше, сел. — Сам подумай. Сколько слез и крови тогда лилось на Земле! Гибли целые народы, существовавшие долгие века, тысячелетия, создавшие свою культуру, искусство, внесшие свой вклад в мировую цивилизацию... Гибли, исчезали с лица земли... Или прозябали в угнетении и рабстве, презираемые, забитые... И в это самое время человек, именуемый гением, провидцем, духовным вождем эпохи, возглашает: "Я обвиняю!.. Я не согласен!.. Я протестую!.." Что же его так возмутило, так затронуло его гражданскую честь, совесть?.. Да то, что в одной стране одного человека приговорили к смертной казни! Скажи, чем тут восхищаться?..
— Что же, по-твоему, следовало допустить, чтобы казнили Дрейфуса?
— Нет, конечно. Это неправильно, что Дрейфуса приговорили, хотели казнить... Кто невиновен, того нужно оправдать, спасти ему жизнь. Я о другом. Почему, когда гибнет один человек, нужно кричать на весь мир: "Я не согласен! Я обвиняю!.." — и помалкивать, если речь идет о судьбе народов?.. Один человек — это прутик, народ — густая роща...
— У тебя скверное настроение, ты злишься — и сам себе противоречишь, сказал Кенжек. — Роща, прутики... А, например, Сакко и Ванцетти? Они, по-твоему, тоже были "прутики"?..
— Это другое дело, тут классовая борьба.
— А Джамиля Бухиред? Что ты о ней скажешь?
— Красивая девушка...
— Не увиливай.
— Ты толкуешь о частностях, а ятоворю об истории,
— Что же отсюда следует?
— Что история — это история. В ней решают не личности, а народы.
— Между прочим, удобная позиция для такой "личности", которая хочет остаться "над схваткой"!.. Или ты, может быть, задумал устроить мне еще один экзамен по философии? Конечно, я сдавал минимум раньше, ты позже, но тут меня не подловишь! Жить в обществе и быть свободным от общества нельзя, как и мне, и тебе известно. А это значит, что личность, связанная со своим временем, жизнью страны, народа, не имеет права...
— Стоп! — Едите поднял руки. — Сдаюсь.
— Ну, то-то же. — Кенжек удовлетворенно хмыкнул. — Есть, милый мой, такая штука на свете: логика!.. В чем-то ты прав, но только до тех пор, пока не нарушил закон логики. В ней ты не очень силен. Мы, математики...
— Все, я молчу, — сказал Едиге. — Боюсь окончательно испортить тебе настроение, ведь оно, кажется, у тебя сегодня хорошее.
— Верно. — Поднявшись со стула, Кенжек прошелся по комнате, словно измеряя ее длину своими крупными, размашистыми шагами. — Сегодня поставлена последняя точка в докторской диссертации моего руководителя.
— Поздравляю!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71