..
— Есть дела поважнее. Вы знаете, что ваша мать — симулянтка?
— Как вас понимать?
— Я больше не кормлю ее с ложечки.
— Голодом морите? Хорошенькая история. И давно? — Сама ест.
— Не понимаю.
— Очень просто. Кладу на кровать и отхожу. У нее левая-то рука не отнялась.
— Болтовня!
Лионгина хотела рассмеяться, но не услышала своего голоса. Горели щеки, а корни волос кололи, словно в иголки превратились.
Квартирантка метнулась на кухню, тут же возвратилась.
— Видите, что у меня в руках? Нашла в щели за кроватью. Квартирантка помахивала молотком, отцовским молотком,
привезенным из заключения. С его помощью мать заставляла отца прыгать, с его помощью погнала к бочке, а может, и на смерть. Нет, умер он просветленным, ликуя от обилия клюквы, которая должна была порадовать мать, пробудить воспоминания о необыкновенной их любви.
— Чего вы так переживаете? Раньше стучала молотком, теперь прекрасно держит ложку. Разве лучше было, когда она голодала, надеясь на благодетелей?
— И она... согласилась?
— Пришлось согласиться, пришлось!
Квартирантка замкнула ротик. Лионгина отстранилась, словно опасаясь укуса. Знала и она, что мать владеет левой рукой, хотя притворяется, будто и пальцем шевельнуть не может. Это притворство — желание ничего не брать, чтобы по-прежнему кормили с ложечки! — было единственной ее хитростью. Чем беспомощнее казалась, тем больше могла вытребовать у отвернувшегося от нее мира. Левую руку мать заморозила в бешенстве, что отец отбился от дома. Позже она таким способом продолжала мстить всем здоровым, своей болезни, превратившей нестарую и жизнелюбивую женщину в гнилушку. Теперь у нее вырвано последнее оружие, она растоптана и выставлена на осмеяние. Она и Лионгина, которая терпеливо сносила ее капризы, словно заранее зная, что обман рано или поздно обнаружится.
— Здравствуй, мама,— сказала, подойдя.— Я слышала, ты поправляешься?
Огромное тело не шевельнулось, лишь стихло свистящее дыхание.
Как себя чувствуешь, мама?
Затрещала кровать, разбухшее тело напряглось, как бы пытаясь сжаться, исчезнуть. Не оставаться на поверхности — здесь она легко уязвима — провалиться туда, где когда-то ей было безопасно и спокойно рядом с незадачливым, однако крепко любящим мужем, нет — еще глубже, где шаловливую, не чурающуюся амурных приключений девчонку ждали всепрощающие объятия Пруденции. Стоило обеим, матери и склонившейся над ней Лионгине, вспомнить о судьбе бабушки, как тяжелое тело со скоростью брошенного из катапульты камня вновь всплывает.
— Не удивлюсь, если в один прекрасный день окажется, что она и ходить может,— паясничала квартирантка, стоя за спиной.
— Замолчите! Не ваше дело,— почти умоляла Лионгина.
— Можно подумать, что я тут посторонняя.
— Спасай меня, дочка.— Голова матери дрогнула, в набухшем тесте лица бочажками блеснули глаза.— Защити меня от этой грязнухи... от этой уличной девки!
— Успокойся, мама. Никто не собирается обижать тебя.— Лионгине тоже нелегко было отказаться от последней, связывавшей их, многое объяснявшей тайны. Когда саднило совесть, она оправдывалась этой левой рукой — вот что терплю, а ведь никто не знает! Теперь рука свидетельствовала не столько против матери, сколько против нее. Заведомо выдавала аванс, платила за будущую позорную зависимость от чужого, случайного человека. Платила за неминуемое предательство...
— Заставляет есть левой рукой,— пожаловалась мать детским голоском, взывая к их молчаливому договору — не посягать на ее последнюю хитрость.— Не умею. Обливаюсь. Больно мне...
— Хватит притворяться, мама. Я терпела твои капризы. От чужого человека этого требовать нельзя.
— А Тересе? Почему Тересочка?..
— Тересе умерла, мама.
— Не говори, что умерла! — Мать не хотела этому верить. В кончине подруги угадывала свою — и сопротивлялась ей из последних сил. Дрожь сотрясла тело, вот-вот вырвется из сковавших его тисков и, шатаясь, пойдет проверить, действительно ли нет больше Тересе. Лионгина не стала убеждать, молчание больше, чем слова, приучало к правде. Мать стиснула веки, чтобы ничего не видеть. По неровным буграм щек скатилась слеза, из глубины груди вырвался стон. Еще и еще... Стоны, сначала приглушенные, едва слышные, постепенно усиливались, становились похожи на вой зверя, смертельно раненного зверя, и у Лионгины от них стыла кровь. Снова сверкнули на лице матери грязные бочажки, уже не сопротивляясь, как прежде,— сдаваясь.— Пора и мне... Давно пора туда... Я преступница, страшная преступница... Отцу сердце извела... Родную свою мать в приют затолкала... Твое детство... твою юность загубила... Сама, дочка, зарежь, не давай кондитерше... Возьми нож и зарежь... Закончи, дочка, что начала после смерти отца... Сделай только, чтобы подохла я не от нее... не от пахнущей ванилью руки...
— Не слушайте, она не знает, что говорит.— Лионгина повернулась к квартирантке, заслоняя телом мать.
— Вы и сами похоже думаете.
Встав на табуретку, квартирантка стаскивала со шкафа свой чемодан. Уйдет и не вернется.
— Я не хотела вас обижать.
Не уходите. Очень вас прошу.— Лионгина подошла к ней, хотя с радостью схватила бы чемодан и вышвырнула прочь.
— Просите или извиняетесь?
— Что ж, согласна извиниться.
— Извиниться вы должны сердечно.
— Самым искренним образом прошу извинить меня.
— До сих пор капельки сердечности от вас не видала.
— Послушайте, вы! — Лионгина подскочила вплотную, чуть не вцепилась ей в волосы.— Я покорная. За меня все делала и улаживала она, которая теперь так беспомощна.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205 206 207 208 209