— Послезавтра. Хватит? Чем скорее, тем лучше, — бормочет Наримантас, полный невольного уважения и сочувствия, и себя ему жалко — так не хотелось, а вот погрузился в чужую жизнь, и она уже замутила и еще сильнее взбаламутит его бытие, унося остатки покоя. А ведь до последнего мгновения рассчитывал отделаться от Казюкенаса, не чувствуя себя достаточно сильным, чтобы... И вновь услышал он погромыхивание поездов на стыках рельсов, однако летели они теперь в одном направлении, словно встречных и в помине не было.
— Простите, доктор, беспокоит вас некий Казюкенас, нет-нет, не отказываюсь, все решено, извините, разбудил вас, что поделаешь, привычка, шучу, доктор. Но когда-то действительно было, по ночам работали, вроде бы ночью все яснее, нет, не болит, жжет, но терпеть можно, когда хожу, забываю, а вот лежишь — худо. — В трубке слышится шорох, потом звук удара — что-то тяжелое стукается о мягкое, кресло или диван. — Нет, теперь когда слышу ваш терпеливый докторский голос, внутри у меня мирное сосуществование. Больному абы врач — вот он уже и здоров! Привыкаю к положению пациента, к его психологии, влезаю в его шкуру. Вас, медиков, никакими странностями не удивишь, верно?
Звонок Казюкенаса ворвался в полночь, по проникающим в трубку посторонним звукам Наримантас решил, что его собеседник расхаживает с аппаратом в руках по большой, застеленной коврами комнате, телефонный провод тянется следом, и он, поворачиваясь, отбрасывает его шлепанцем. В расстегнутой пижаме, щеки потемнели от щетины, запавший глаз время от времени с ненавистью поглядывает на початую бутылку коньяку рядом с коробочкой, где лекарства; не унял коньяк ни физической жажды, ни внутреннего непокоя — таким видится он Наримантасу, разбуженному звонком. По дороге домой перехватил Винцентаса старый однокашник, учились вместе в медицинском, сейчас в районе работает, заглянули в "Приют"" и усидели пару бутылок какой-то дряни. Теперь голова тяжелая, побаливает. Только задремал...
— Что хотите делайте, доктор, выругайте, накажите, только не бросайте трубку, многого у вас просить не буду, не бойтесь, мне сейчас легче, гораздо легче, даже забыл, где ныло, вот как нажму на бок,, чувствую немного, а так совсем не болит, я не потому вас, милый мой доктор, беспокою, уже месяц ночами не сплю — задремлешь, такие тяжелые сны наваливаются!..
—- Выпили бы снотворное. Или седуксен.
— Не помогает, ничего мне, доктор, не помогает. Стоит заснуть — давят кошмары, а проснешься — мысли покоя не дают. Дернешь ниточку, и покатился клубок, катится, катится; черт те что выдумываешь, обмотает тебя эта нить, как паутина, хватаешься за телефон, как за спасательный круг, только вот немного уже осталось людей, чей голос хотел бы услышать... странно, было время — лесом гудели эти голоса, дерево к дереву, человек к человеку, не дадут упасть, зашататься, поддержат, а теперь ничего другого придумать не мог — пристал к вам, а у вас, верно, и голова после работы болит...
— На сей раз после ресторана... Хотите еще что-то сказать, товарищ Казюкенас?
— А, после ресторана, тоже дело, почему бы не отвлечься, я, бывало, тоже от коньячку не отказывался, а теперь ставлю бутылочку только для вида, как будто пью; извините, хочу попросить вас об одном деле, не пугайтесь, ничего особенного, для меня важно, а для вас, доктор, наверно, каприз больного, вы же ко всяким капризам привыкли — хочешь не хочешь, а слушаешь. Так я вот о чем: очень прошу вас, доктор, когда я лягу и после этого, после операции, не пускайте вы ко мне никого! Обещаете? Никого, доктор, слышите, ни одной живой души, абсолютно, терпеть не могу этих посетителей, вы уж не удивляйтесь, после как-нибудь объясню...
— Успокойтесь. Никого так никого. Воля ваша. Правда, в условиях нашей больницы нелегко...
— Вы уж не сердитесь,- доктор! Чувствую себя, как перед путешествием, длинным, тяжким... немало довелось на своем веку помотаться по свету: аэродромы, международные отели и так далее. Не такое путешествие имею в виду — иной раз и недалеко куда- нибудь едешь, и то приходится думать, что прихватить, что оставить, а тут... столько балласту набралось, милый мой доктор, сколько всякого — горы! — и не сообразишь, что тебе необходимо, а что нет, самому себе мешком с отрубями кажешься, можно было бы, тело свое дома оставил, отправился бы в больницу налегке.
— Тело придется прихватить, а язву из желудка выбросим! — пошутил Наримантас, уже окончательно протрезвевший и унявший внутреннюю дрожь; как много нагружает больной на врача, отказываясь от себя, и ведь предчувствовал, что будет именно так: не успел лечь, еще только первый шажок сделал, а уже требует проценты, дополнительные услуги, и бог весть что ему еще на ум взбредет...
На другом конце провода послышалось тяжелое сопение, монолог, захватывающий, как трал, не только рыбу, но и всякую всячину со дна — камни, в о до-- росли, топляки, — на мгновение прервался.
— Вас, доктор, послушают, вы строгий, очень вас прошу, никого. Устал я... Нет, ножа не боюсь, от ожидания, от мыслей устал. Помните, помнишь, Винцас,
меня уже однажды оперировали, Каспараускас за лечение платил, не помогло, пришлось лишиться глаза, а когда вернулся, вы на меня, как на рыночного шарманщика, таращились — уж так интересно было, как это я выгляжу без одного окошка и что там, за ним, на дне?..
— Ну к чему былое-то поминать? Теперь другие времена. — У Наримантаса затекла рука, держащая трубку, она чуть не выскальзывает из пальцев, перехватил; и так неудобно, и этак, пора кончать, лучше уж пообещать все, что пожелает, чтобы не тащил в прошлое, когда впереди столько опасного, столько неизвестного.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160