— Бога ради, не надо!
Наступила тишина, еще более гнетущая: сейчас спросит, помнит ли его доктор, и начнет упрекать в забывчивости. Для больного его аппендицит важнее всего на свете.
— Ладно, пусть играет... — Махнул рукой и откинулся на спинку сиденья.
— Вижу, не узнаете меня?
Голос ничего не подсказывал, только вот расплющенный палец... Наримантас снова покосился на руку водителя. Даже неловко, как будто он четырехпалый или шестипалый.
— Что у вас было? — Вроде не сам, профессиональная привычка задала вопрос.
— Такое было, что, ежели бы не вы, не беседовать нам теперь! — В бесцветном, ничего не напоминающем голосе прозвучала гордая нотка; это тоже было не в новинку — к болезням своим люди относятся плохо, однако и гордятся ими. — Живот мне выскребли, как подгоревший чугунок. Три часа пятнадцать минуток!
— Вот как... вот как... — Наримантас и теперь не мог сообразить, кто же это его везет и что значили для него те три часа с четвертью, но решился усмирить мотавшуюся перед глазами обезьянку.
— Прорвалось у меня... И вспомнить-то страшно... Неужели забыли, доктор? А еще ругали, мол, такого дурня, как я, свет не видывал! Ведь действительно дураком был — скрюченный весь, посиневший... Дом мы строили, доктор...
— Не припоминаю.
— Аппендицит, гнойный аппендицит, — водитель явно хвастался, а может, дивился опасностям, подстерегающим человека. — Три часа пятнадцать минут! Не может такого быть, что не запомнили!
— Это когда же было?.. Ах десять лет назад? Уже десять лет... Постойте, постойте...
Как давно потопленное в колодце ведро, поднималось из глубины, расплескивая черную воду, что-то знакомое и одновременно неузнаваемое...
Расспрашивал Наримантас сухо, словно о чужой операции, будто делал ее кто-то другой, а не он сам, но уже пахнуло на него теплым ветерком, еще мгновение — и закачалась на волнах, поднятых тяжелой баркой, проплывшей мимо, легкая лодочка воспоминаний. Сколько же таких, как этот конопатый — тогда в операционной опасались, что больной не заснет под наркозом: выпивал, — сколько их, бывших кандидатов на тот свет, крутят ныне баранку или жмут напрямик через улицу, не обращая внимания на ревущее стадо машин?! Что значит по сравнению с ними, пышущими здоровьем, одна-другая неудача? Нуль... Ну, предположим, не нуль — единица... Если из суммы вычесть единицу, так она и уменьшится-то всего на единицу! Великая премудрость — арифметика, да...
Обезьянка оттолкнулась от стекла, сейчас даст по переносице, чтобы не притворялся добреньким... Отчетливо, как если бы сзади сидел и дышал в затылок Ригас, Наримантас услышал: "Значит, спасаем человечество, отец?" Волны улеглись, лодочка царапала днищем мель — скрипел песок. Поднявшееся было внутри тепло обратилось досадой на самого себя.
— Вы говорили, дом... Построили? — Но продолжал слышать не себя — Ригаса.
— А как же! Кирпичный! — Бывший пациент гордился своим палаццо не меньше, чем аппендицитом.
— И корову держите? — Ригас, невидимка Ригас, не мог спокойно усидеть на месте, ерзал и хмыкал.
— И корову и свиней. За городом построились. Участок немаленький. Пригласил бы доктора на свежатин куда не решаюсь...
— Дети есть?
— Когда с домом мучились, у жены выкидыш случился... В консультации сказали, и не будет.
— Гм... Зачем же в таком случае корова, свиньи?
— Так ведь денежки! Не слепая кишка, не загноятся.
— В чулок, значит, суете, что ли? — Наримантас почувствовал, что заговорил словами Ригаса.
— Зачем в чулок? Чехословацкий гарнитур сообразили. Телевизор "Таурас''... Очередь на "Жигуленка" приближается.
— А потом что?
— Извините, не понял?
— Ну, когда "Жигуленка" сообразите? Может, нутриевую ферму заведете?
— Нутриевую? — У водителя дрогнула рука, показалось копытце знакомого ногтя. — Все шутите, доктор! И тогда, в операционной, шутили...
— Какие уж тут шутки! — Наримантас все больше злился на себя, но не в силах был прекратить — дословно повторил рассказ Ригаса об одном его приятеле, разводившем нутрий. — Шкурки дорогие. И мясо нежное, что твоя баранина.
Вдруг у Наримантаса мелькнула мысль, что его везут совсем не туда, куда он хотел и должен был ехать. И кто-то, скорее всего Ригас, ассистирует, четко подает инструменты, даже резко запахло кровью — запах, который он выносил только в операционной и больше нигде!
— Стойте! Я выйду.
Машина умчалась — никто не собирался похищать Наримантаса. Грубо выспрашивая водителя, не мстил ли он за непрошенную услугу, похожую на насилие? И все-таки беседа заинтересовала, словно от ответов бывшего пациента зависело какое-то его собственное важное решение. Как бы повел я себя, если бы меня так выспрашивали, — нагло, неприязненно? Ригас! Единственный, кто осмеливается говорить со мной таким тоном, порой и не открывая рта... Этого лишь не хватало — стал подражать сыну! Наримантас понимал, что вел себя недопустимо, но все внутри восставало против писаных и неписаных законов, которым
надо повиноваться в силу того, что ты врач. Думаешь, это тебя остановили и почтительно предложили подвезти? Дудки! Нужного человека в белом халате. Есть, конечно, и более нужные люди — портные, электрики, сантехники, работники торговли. В лапы-то к хирургу раз-два в жизни попадешь, а с теми, "нужными", куда чаще встречаться приходится. И хотя осуждал себя за несдержанность, подумал, что давненько не давал себе воли — с того памятного утра, когда свирепо разглядывал кривой подковный гвоздь в стене, пытаясь сообразить, зачем он торчит. Не потому ли цепляет меня каждая задиринка, что боюсь проиграть грядущую битву?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160