— В магазин она пошла за покупками. Час убьет, пока вернется, ноги у нее больные. И снова будем катать. Люди приносят... Так и живем.
— Что? Что приносят? — сердито настаивал я, стараясь не сорваться на крик.
— Хозяйка? — Влада разматывала свою нить. — Хозяйка очень славная. Как мать или бабушка, К сессии заставляет готовиться. — Словно желая прикрыть от меня живот, сложила на нем руки.
— Не о хозяйке спрашиваю! Что те... эти...
— О людях? И люди хорошие. Иногда продукты приносят. Не управляемся...
— Что вы обе делаете? Что? Отвечай! — В остервенении я схватил Владу за руку.
— Что с тобой, Ригас? — Она высвободилась, осторожно, словно рука уже не принадлежала ей, прижала ее к бедру. — Катаем. Белье катаем. Ну гладим Скатерти, простыни, полотенца... Поди сюда, — ее ладонь несмело оторвалась от бедра, — покажу каток.
— В другой раз, в другой! Я спешу! Нам надо поговорить, пока хозяйка не пришла...
— Вот мы и говорим. Рассказал бы, как живешь... — Влада не желала терять свою ясность.
— Не бойся меня! — Я глухо рассмеялся, когда она спрятала руку за спиной. — Ты не должна меня бояться. Короче говоря, забудь все, что я наплел!
— Наплел? Ты? —Успокоившись за себя, она озаботилась мною, эта озабоченность все время присутствовала, просто на какое-то время была отодвинута в сторону.
— Наговорил тебе всякой чуши. Не сердись, Влада.
— Почему? Ты очень красиво говорил. — Она мечтательно улыбалась. — Ты же говорил... Влада — добрая, терпеливая, верная девушка. Самая добрая, самая терпеливая, самая верная в мире...
— Ха, не смеши!
— Все Катрины Денев, говорил ты, барахло по сравнению с моей девушкой. Что, неправда?
— Не фантазируй. Я не склеротик!
— И еще, Ригас, ты говорил... В один прекрасный день, говорил, я начну издеваться над своей девушкой, обижать ее, божиться, что не люблю, но ты, Влада, не верь! И я не верила, Ригас, и не верю, что бы ты со злости ни сказал... — Ее глаза подернулись туманом, но слезы не полились, только переступила распухшими ногами.
— К черту, уймись! — Я давно подозревал, что слова, которые вырвались непроизвольно, не исчезают, а погружаются в глубокий колодец, где ждут своего часа, как брошенные в воду вещественные доказательства. — Об аборте мы говорили, а не о Катрин Денев! Об аборте! — Кричать было незачем, Влада и так не обвиняла меня, я сам задел ворох старых слов, и они посыпались. — Не ругаться я пришел, а сказать... Забудь все, что я наболтал!
— Забыть? Почему забыть? — Ее, озаренную было светом воспоминаний, снова сковала тупость. Глаза стали меньше, нос распух — белесый блин вместо лица, пришлось бы надраивать, чтобы заблестело.
— Ну их, этих мясников... Не надо аборта! — Я пробел по горячему, в пятнах лбу тыльной стороной ладони, тем самым возвращая ей право растить живот. — Я ничего не требовал, и ты не давала согласия... Ясно?
— Ясно, как же неясно! — мой благородный жест ее не удивил и не обрадовал. — Ты просто шутил, Ригас, когда предлагал...
— Замолчи! — Кровь прилила к голове, наполнила сжавшиеся кулаки.
— А может, и не шутил. — Она была снисходительна ко мне, как к упрямому ребенку. — Чтобы мне потом пальцев не грызть... Ты вел себя как мужчина, Ригас. Мужчины иначе не могут.
Что она, тупица, колода для разделки мяса? Топор рубит и рубит, летят осколки костей, руки в кровь ранят, а она не бережется, подбивает еще яростнее махать топором. Не собирался скидывать маску спасителя, которая давала возможность устоять против милого бескорыстного существа, но не утерпел:
— За волосы бы потащил. Врачи отказали... Вот почему такой добренький!
Лицо Влады прикрыла мерцающая тень цветка, казалось, в белесом овале закипит ненависть, однако, когда она выпрямилась, глаза смотрели спокойно.
— Не ты ругаешься, нет. — Она немного помедлила, не решаясь продолжать. — Мать сказала бы дьявол Она истово верующая. У нее во всем дьявол виноват, как будто нету плохих людей. Но и среди них много одиноких, несчастных. И ты, Ригас, из таких несчастных... Может, я потому тебя и полюбила
— Цветы и скиландисы — вперед - выкрикнул я дурашливым фальцетом.
— Однажды ты проговорился, Ригас. Как бы я, твой мучитель, ни поступил — это сказал ты тогда.. Каким бы отвратным наглецом ни показался другим.. Лишь ты одна знаешь истинного меня .Ни отец, ни мать — ты, Влада. — И она посветлела, вспоминая мой бред. — Как рука? Зажила?
— Вот она, рука! — Я задрал ей подбородок пальцем, из-за которого мы оба столько напереживались.
Влада зажмурилась, следом за бледной улыбкой поплыла вверх ее вздернутая губа.
— Исчезаю на неделю. Дед свалился Некому воды подать. Воспаление легких, а ему за восемьдесят. — Историю эту я сочинил тут же, не сходя с места. — Скоро снова увидимся, и тогда...
Влада все еще стояла, зажмурившись, подняв вверх лицо, словно вслушиваясь в такие лживые и одновременно искренние, никогда не слышанные ею слова.
— Не рада, что я?..
— Рада. Но не нужно обещаний.
— Соскучусь по тебе чертовски! Как только поправится дедушка... Жди!
— Сто лет буду ждать, Ригас, но обещаний не нужно.
В новую ложь Влада не поверила. Не хватило сил обманывать себя? Иссякло ее бесконечное терпение? А может, уже приближалась к той черте, за которой ложь и правда не играют никакой роли?
Пеларгония на подоконнике, каток. Господи, какая гадость! И ее слепую веру ненавижу И безверие... И себя!
Метнулся в прихожую. Чтобы смелее выскочить в темноту, которая придавила, словно солнце померкло навеки, пнул пустое ведро. Загремело, загрохотало, однако дверь не распахнулась, голос Влады не позвал назад.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160