оно было внедрило в него некий механизм разрушения, в определенный срок "от — до" бомба замедленного действия должна была взорваться, но вот коварное, сводящее с ума тиканье смолкло, выброшено из тела, как ненужная запись с магнитофонной ленты.
— Премного вам благодарен, сестрица! — галантно, смакуя ее смущение, поцеловал руку Нямуните.
— Ригас! Не забывай, где находишься! — одернул его Наримантас и подумал, что сам никогда не осмелится так вольно вести себя с Нямуните, где бы они ни находились.
— Ха! Благодарю всех за внимание!
Ригас выкатился из перевязочной, вскоре убежала Нямуните, Жардаса позвала Глория — его больной что-то там сделал себе! — собирался исчезнуть и Рекус, но Наримантас задержал его.
— "Ха"! Вы слышали, коллега, это "ха"? — Смешок задел его, на многое он склонен был махнуть рукой, после того как визит сына благополучно закончился, но смешок захотелось раскусить, словно твердый орешек, и выплюнуть скорлупки. — Ха! Это его "ха" давно мне знакомо. Впервые услышал, когда Ригас еще в седьмой класс бегал. Помню, точно сегодня было. Приполз в полдень домой вздремнуть, есть у меня такая странная привычка, — Наримантас кашлянул — не в обычае у него рассказывать о себе. — А сын привязался, не дает глаз сомкнуть: "Сколько денежек огребаешь, отец?" Я сказал — разве тайна? "А угадай, сколько отец Яцкуса!" — "Это какого Яцкуса?" — "Не знаешь или притворяешься?" — "Пациента моего бывшего?" — "Не смеши, папа, человечество! Твоего пациента? Да ему профессора готовы пятки лизать. Главный по разливке "Апиниса"! — "Какого еще "Апиниса"?"- "Пиво пьешь?" - "Изредка". — "Вот оно и есть "Апинис" А Яцкус, отец моего одноклассника Яцкуса... Так вот, он миллионер. Весь город знает! Ха!" Точно кто-то камнем из рогатки запустил и попал пониже спины. Гляжу на сына, он на меня, и вижу у него в глазах свою беспомощную физиономию, отпора дать мальчишке не сумел! Я-то его ребенком считал, а смеялся надо мной не по годам смышленый человек, давно с благодатью неведения распрощавшийся. Вскоре этот его смешок снова царапнул уши — то ли издевка в нем, то ли сочувствие, то ли черт знает что еще, — не утерпел, шлепнул по губам. Сжал он их, но ненадолго... "Хочешь на посмешище меня выставить, отец?" Пятерку у меня клянчил — собирался к одной девочке на день рождения, а я давал три рубля. "Ведь единственная дочь известного адвоката!" — "Адвоката ли, трубочиста, купишь цветов, и хватит". — "Тебе, папа, не объяснишь, — и после слезливого вздоха, вкрадчиво: — Куда ты коньяк деваешь? Ведь знаю же, больные таскают и таскают..." — "С коллегами лакомимся. А что остается, к празднику держу или для гостей... Мне, сынок, не жалко, но сопливой девчонке коньяк?" — И рассмеялся. А это не над ним, надо мной надо было смеяться. Тут он снова свое "ха". Вместе со слюной брызнула мне в лицо недетская наглость. "Дай, отец, бутылочку, реализую в магазине. Дело не сложное — договорюсь с продавщицей. Вот и денежки... Пятерка мне, остальные тебе". Не сдержался во второй раз.. Бить ребенка — мука, доктор, но не об этом я хотел...
Понимаете, виноватым себя почувствовал — не сумел чего-то дать сыну. Ведь другие-то дают. Не было у меня намерений меняться, идти по стопам этих "других", но счастливее я не стал... Уже в седьмом был мой Ригас по-взрослому прозорлив. Что у него теперь в голове? Чего через час захочет? А завтра? Проросли в нем семена, занесённые ветрами времени. Жёна свято верила, что все это — шипы таланта. Талант, дескать, не терпит серости, уравниловки, причесанной добродетели... Вот я и самоустранился, оправдывал себя работой, больными... Как вы думаете, доктор, Ригас на самом деле избежал беды? До сих пор ему везло... Даже пятнадцати суток не получал еще... Извините, коллега, задержал вас.
— У меня, доктор, нет семьи, я плохой советчик. Вот Жардас утешил бы. Он сказал бы, что малыш ни в чем не виноват, объяснил бы, что, приспособившись к жизни в детстве, меньше получаешь горьких сюрпризов в зрелые годы, когда позвоночник уже не столь гибок. Это во-первых. А во-вторых, разве врачи обязаны становиться алкоголиками, выдувая весь коньяк, которым потчуют их благодарные пациенты? Вокруг и не такие дела творятся, разные яцкусы грабежом средь бела дня занимаются, и ни стыда у них, ни совести. При чем же здесь бедняга врач, которого дергает за полу одноклассник Яцкуса-младшего?
— Все, все с ума сошли... И вы тоже!
В палате у наркозного аппарата — сейчас его использовали для реанимации — дежурила красивая немолодая женщина-анестезиолог с гибкими ухоженными руками. В ее присутствии агония казалась менее безобразной и отталкивающей, хотя электрические мехи резко вздымали грудную клетку умирающего, терзали его трахеи и грубо, словно уже неживому, раскрывали рот.
— Как больной?
Слабая, беспомощная улыбка осветила на миг лицо женщины. Такой улыбкой отвечала она всем, кто интересовался Шаблинскасом, а их становилось все больше и больше, как будто счеты с жизнью заканчивала известная личность или фокусник, обещавший перед уходом в иной мир раскрыть сундучок своих секретов, и анестезиологу, сутки уже не отходившей
от постели больного, казалось, что сильнее всего утомила ее эта улыбка, а не безнадежное состояние Шаблинскаса.
— Идите-ка вздремните. Я подежурю. — Наримантас был благодарен коллеге за печальное спокойствие — как иначе назовешь чувство, примиряющее врача с проводами человека в небытие.
— Спасибо, доктор. — И, удивляясь своему любопытству, вдруг спросила: — Больной Казюкенас... он что, знаком с Шаблинскасом?
— А в чем дело?
— Да рвался в палату. Я, конечно, не пустила.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160