Эверт внимательно присмотрелся и с удивлением заметил:
— Так то же мыраские коровы, узнаю их по пестрой телке, почему это они на твоей отаве пасутся?
— А это Сиймон греет свои ноги на склоне.
— Как же он может греться, ежели солнце за тучи ушло? — засомневался судья.— Лучше пусть он их погреет здесь, у огня.
Хозяин крепко сжал зубы и ничего не сказал.
Вернулся Мооритс, посланный искать батрака, и сообщил:
— Яак спит в дальней лощине под ясенем. Я ему сказал, что на хуторе рига горит, а он мне ответил, пускай горит, на то она и есть Паленая Гора, чудно так засмеялся и натянул шубу на голову.
Сказав это, пастушонок в голос заплакал. До него вдруг дошло, что мякинник сгорел, а вместе с ним и отцовская шуба, все его сиротское имущество.
— Ну что ж,— задумчиво произнес Эверт.— Посмотрим, как Яак Эли в суде будет смеяться.
Крыша давно уже провалилась. Огонь стихал, искры сыпались все реже. На сей раз огонь удовольствовался ригой и шубой оргуского Мооритса.
На следующее утро батрак, увидев дрожащего на свежем ветру пастушонка, сказал:
— Я ж тебе говорил в четверг вечером: забери шубу из мякинника. Чего ж ты не забрал? Теперь поздно жалеть.
КОРОЛЕВСКИЙ ПОСОХ И ЦАРСКИЙ ЖЕЗЛ
Хинд завел Лалль в оглобли и спустился, поскрипывая деревянными осями, с горы. На болоте туман остудил его разгоряченную голову, в которой будто полыхало пламя пожара. Лошадь лениво брела мимо отсаской развилки, через болото, на Кузнечный Остров.
Там, в глубине, в ельнике, была угольница Мангу, там выжигал он звенящий древесный уголь и ходил с угольным мешком меж тремя мызами, выполняя кузнечные работы, черный с головы до ног, за что и получил прозвище Черные Жабры. Отец наказывал, чтобы дети держались подальше от угольницы. И все-таки Юхан, когда отец не видел, прошелся разок, оставляя за собой огнедышащие следы, по покрытому землей печному своду, под которым лежали груды жара, но поведать об этом он решился только Хинду.
Огненные следы, огнедышащие следы.
Там, на другом конце леса, напротив Островных болот, были заготовлены бревна для риги, те, что теперь превратились в пепел.
Тень огня заревом мелькала повсюду.
Каждое мгновенье, каждый шаг были завязаны тугим узлом, каждый узел терялся в путанке бесчисленных узлов.
Все пепел, один лишь пепел.
Хинд купил в корчме бутылку водки и развернул лошадь. Не поехал он ни на мызу, ни в суд, а отправился собирать на погорелое.
Дорогой он принялся рассматривать бутылку, эту красивую ложь, со всех сторон, затем вытащил пробку и глотнул из горлышка. Однако горе и тоска не улеглись. Он еще раз приложился к бутылке, немного погодя глотнул и третий раз. Ведь оттого, что рига стала добычей ветра, ни луна, ни солнце не остановили свой ход, да только стыдно было побираться, признавать свою нищету. Будто он сам виноват в пожаре, чуть ли не поджигатель, преступник.
Неуверенно начал он свой скорбный обход.
На болоте, перед Алаяниским хутором, где весной деревья звали его столь призывно и неотступно, навстречу ему попался низкий, крепко сбитый мужик. Подъехав ближе, Хинд признал портного Пакка, с которым они не виделись с самой зимы.
—- Бог в помочь, паленогорский хозяин! — бодро приветствовал его портной.
Хинд остановил лошадь, вытащил бутылку и протянул ее тулупнику. Портной Пакк выпил, отер губы рукавом и спросил грубым, насмешливым голосом:
— Чего ж ты ригу-то спалил?
— Я? Как так? — изумился Хинд.
— А кто же еще? Я ведь говорил, что скоро подует сильный ветер. Тебе от ветра уже перепало. Я тебе шубу сшил до пят, чтобы ты был точно Карл Железная Голова, а ты шляешься по деревне с бутылкой под соломенным тюфяком.
— На погорелое собираю.
Портной потянулся за бутылкой и отпил еще один добрый глоток, а затем ухватился обеими руками за боковину и продолжал:
— Я всегда других обувал-одевал, я из тех, кто ничего для других не жалеет, все отдам, берите, будьте любезны, взамен ничего не получал. Да мне и не надо, пока ноги ходят и глаза видят, пока сам могу нитку в иголку вдеть...
Разговор на мгновенье иссяк. Но тут же портному пришла новая мысль, и он, расчувствовавшись, воскликнул:
— Ежели ты спалил пошитую мною шубу, значит, тебе нечего надеть! Ведь сказано же; и радушно будешь подавать
голому! На, возьми, снимаю с себя последнее! — и портной неверными движениями стянул с себя драную одежку цвета ольховой коры и бросил Хинду в телегу.— Беднее от этого я не стану, не прыгать же тебе голому, подобно кузнечику, когда ветер покрепче подует.
— Какой еще ветер?
— Был знак, налетит большой ветер и развеет рабство, будто смрад мертвечины! Через три с половиной года истечет срок договора между Швецией и Россией, Лифляндия снова отойдет к королю, и все крестьяне-арендаторы, будь то рыцарская или казенная мыза, снова окажутся крепостными. Видишь ли, под городом Тарту воткнули в землю скипетр Карла и жезл Петра — королевский скипетр зазеленел, а царский жезл высох, ровно прут пастуха.
— Как это так? — не поверил Хинд,— При шведах крепостного права и не было вовсе, отец говорил...
— Молчи, геенна огненная! Молодой царь всех примет, он привезет нам из Петербурга полный корабль золота, помажет постным маслом голову и отправит в глубь России, там, говорят, землю дают. Мне никто ничего здесь не давал, и я, пожалуй, соберусь в дорогу.— И он посмотрел на хозяина сверлящим взглядом. При этом его косой глаз как бы угрожал кому- то невидимому.— Ты мне тоже должен чего-нибудь дать!
— Зимой ты говорил, что...
— Зимой! — захихикал портной, обнажая свои коричневые зубы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41