«Уж больно у тебя нежная кровь»,— вспомнились слова покойницы матушки, когда он мальчишкой, всего от горшка два вершка, спрятавшись за лошадь, душераздирающе плакал, из-за того что отец не взял его в лес топить угольную печь, хотя и обещал.
Ушедшие поколения смотрели на него, не спускали с него глаз, держали его под наблюдением — связанного по рукам и ногам. Все, что бы он ни делал, что бы ни замышлял, становилось известно предкам. Он был у них на поводке, как несмышленое дитя. Будь то земля, жертвенник, небо или вода. Их дух витал всюду. От них, как от самого себя не было спасения.
Вечер. Домочадцы еще не пришли с работы, он один дома, лежит, набирается сил на колосниках. В открытый дымволок струится весенний дух, воздух колышется, сумерки покачиваются.
— Тише, тише,— прошелестело по избе.
И тут же перед ним возник знакомый черный человек и сказал:
— И ты обвиняешься! Вот проломлю молотком тебе голову!
Он и впрямь замахнулся огромным молотком. Хинд заметил, что это был молот его покойного отца из кузницы с Кузнечного Острова. Он и пикнуть не посмел, лежал ни жив ни мертв, замер от страха. Было это во сне или наяву? Где проходила грань между сном и явью?
— Голову проломлю! — повторял черный человек и размахивал своим страшным молотом все сильнее и яростнее, надвигался на него, молот уже свистел перед самым его носом.
Насилу удалось прикрыть глаза ладонью.
— Что с тобой, на тебе лица нет! — забеспокоилась утром Паабу.— Иль спина разболелась?
— Ничего, — ответил Хинд сдержанно и отправился в поле.
Пасмурно, воздух пропитан запахом листвы.
Семена льна-долгунца скользили из ладони в землю. Принесут ли они благополучие в его первую хозяйскую осень?
Вспомнился черный человек. В горле пересохло, в голове стучало.
В чем он провинился? Какое зло сотворил? Может, он виноват, что его обошел сыпной тиф, не прибрал на тот свет, как других его близких?
Холодный пот выступил у него на лбу.
Может, черный человек желает его смерти? Или пришел подать знак, что скоро его черед?
Во сне или наяву произошла с ним эта вечерняя история?
Он ни с кем не делился своими переживаниями. Однако носить в себе этот непомерный груз тоже не мог, уж больно он давил. Вечером, когда они остались наедине с ключницей, он неожиданно произнес:
— Иаабу, я хотел спросить...
Паабу отложила поневу, которую как раз шила, взглянула на хозяина и ласково улыбнулась.
Черный человек и до этого однажды приходил, недовольно требовал, чтобы его кормили получше. Сейчас он, видать, совсем оголодал, раз так рассвирепел? Голод кого угодно приведет в ярость.
— Носишь ли ты... в жертвенник пищу?
— Ношу. Здешние-то обычаи знаю. Вон крапивную похлебку ношу, что же мне еще остается? Опять жаловаться приходил?
— Да нет,— вздохнул Хинд.
Немного погодя он спросил:
— Ты не собираешься на троицу к Юхану на могилу?
— А зачем тебе это? — и на лице у ключницы промелькнула улыбка.
Хинд замялся.
— Тогда я буду знать, как мне быть с лошадьми...
— Конечно, я хочу на могилу пойти, — призналась Паабу.— Туда я завсегда готова ходить.
— Отчего так?
— Меня ж сюда для Юхана привезли.
— Но ведь он помер, долго ты в невестах покойника ходить будешь?
— Не в этом дело,— вздохнула ключница.
— Лошадь-то я тебе дам,— сказал Хинд и неожиданно для самого себя выпалил: — Только я не хочу, чтобы ты туда ездила!
Резко повернулся и вышел из каморы.
Во дворе посвистывали поздние птицы, вдоль забора в закатных лучах крался кот.
Что же удерживало Паабу в Паленой Горе, неужто жених, этот когда-то веселый, полный сил, а теперь мертвый парень?
Может, она отдавала долг памяти — только что ей с того? А впрочем, куда ей было идти?
Скорее всего, покойники их обоих держали в плену, каждого по-своему.
Но стоило ему одному на колосниках остаться, как снова появился черный человек, начал терзать Хинда — обвинять и угрожать.
— Что я сделал худого? — спросил он наконец в отчаянье.
Однако чужак знай размахивал молотом, так что голова сотрясалась, и не удостаивал его ответом.
Л может, родичи не умерли вовсе, просто их не было дома? Скорее всего они были дома, только с ними нельзя было поговорить, посоветоваться. В этом и состояла разница между жизнью и смертью; сном и явью.
Хинд чувствовал на себе укоризненные взгляды их потускневших глаз.
«Я знаю, в чем провинился перед ними»,— подумал Хинд.
Как быстро все меняется здесь под солнцем! Когда отец Гилл жни, он думал так же, как и Хинд, хотел изменить жизнь, изба питься от нищеты и несправедливости, стать свободным, таким свободным, каким и представить себе не мог, а стоило попасть в загробный мир, как сразу изменился, сына попрекает разве отец и сын не одно и то же, только разным поколениям? Почему же он недоволен своим, которого беспрестанно секут и которому не у кого спросить совота?
Хинду ужо начинало казаться, что он, как шкура Лаук ил гнетах, всеми заброшен и забыт.
Неужто и вправду отец не одобрял его действий и, что еще нижнее, его мыслей?
А но отец ли это, часом, замахивался молотом и угрожал?
Мели вообще кто-то приходил.
Он пошел на кладбище. Был туманный вечер. Меж и тихо шелестели деревья, впереди, словно провожатый, прыгала трясогузка, покачивая хвостом.
Отец был не один. Возле него, за каменной оградой, другой могильный холм. Там лежал алаяниский Мярт, на себя руки. Так что он по двум причинам ту сторону кладбища.
И Хинд подумал: кто знает, может, и отца не миновала бы учти, Мирта, на котором, как деготь, лежало проклятье?
Может, все-таки отец вовремя умер, может, сыпной тиф ведал больше, чем человек, и своевременно поспел на дележ, избавив отца от неминучего зла?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41