Тогда истинного смысла этой книги я не усвоил, но теперь она сразу приобрела в моих глазах огромное значение, так как открылась ее таинственная связь с нашим временем.
Якоб был очень неприспособлен к жизни — не умел, например, вырезывать перочинным ножиком деревянные игрушки, никак не мог научиться щелкать бичом или попадать камнем в цель. Не умел он разбираться и в людях и сам наделял всех теми или иными свойствами, так что они становились похожи на героев из книг. Погрузившись в свои мысли, Якоб ходил, опустив глаза в землю, не замечая самых обыкновенных явлений в природе, и был совершенно лишен наблюдательности. Но в его голове бродили серьезные мысли. Он передавал своим друзьям знания, почерпнутые из книг, делился соображениями и замыслами, с которыми нельзя было не считаться.
В моем стаде было пять-шесть волов различного возраста. Я гордился этим, — ведь ни один пастушонок, кроме меня, не пас волов. А для хозяина они были все равно что копилка: когда волы набирали вес и нагуливали достаточно жира, их отправляли на пароходе в столицу или продавали на иностранные суда, заходившие в гавань за провиантом. Участь, неизбежно ожидавшая волов после оскопления, делала их в моих глазах необыкновенными.
Волы не походили на остальной скот, они и росли быстрее, и были гораздо упитаннее; с самыми крупными из них мог равняться по весу лишь бык, которого постоянно держали в стойле на цепи. Но волы отличались от него внешним видом: бык был грузен и приземист, а волы более высокие; ноги, поддерживавшие их тяжелое туловище, были похожи на подпорки.
Волы, как и коровы, имели клички; самого крупного звали Амуром. Это была настоящая гора мяса; когда животные щипали траву, Амур высился над всем стадом и являлся тем центром, вокруг которого оно невольно группировалось.
Кто ему дал такое необычное имя, я не знаю. Мне оно ничего не говорило, да и всем другим на хуторе тоже. Амур не отличался живостью, был ко всему равнодушен и целиком поглощен едой. Когда я поднимал кнут, чтобы наказать его за что-нибудь, он только закрывал глаза.
И бык и Амур родились от одной и той же коровы, от одного и того же быка, но трудно было найти двух более различных животных. Бык был опасен для всех, кроме меня,— вероятно, потому, что все боялись его. Когда в обеденный перерыв крестьяне приводили на ферму корову, чтобы бык покрыл ее, то даже старый скотник Ханс Ольсен не осмеливался выпускать его. Корову привязывали к кольцу в стене, а двор очищали от людей и животных. Бык стоял в хлеву, ревел и сопел, шумно втягивая воздух. Он был как заряженная мина, и нелегко было спустить его с цепи так, чтобы он не поднял тебя на рога или не сшиб с ног. Я заходил со стороны, противоположной выходу, из стойла, и готовился разомкнуть цепь в ту секунду, когда бык немного успокоится. Как только железная цепь падала на землю, гигант вихрем проносился по длинному проходу и одним скачком вылетал в верхнюю открытую створку двери. Это препятствие он обязан был взять,— ведь я изображал циркового дрессировщика. «Гоп-ля!— кричал я, когда он, вылетая из тьмы хлева на яркий солнечный свет, перемахивал ногами через нижнюю створку.— Гоп-ля! Иегова прыгает сквозь огненный обруч!..» Постояв с минуту перед навозной кучей, задрав морду и с шумом втягивая воздух, он через пустынный двор несся, скачками к корове.
Бык (его звали Пер — Иеговой я мог называть его только мысленно), неизвестно почему, признавал меня своим повелителем; я мог делать с ним все что угодно. Корову Пер лизал и радовался ей, но вообще-то он воевал со всем и со всеми. Если на дворе попадались какие-нибудь неприбранные к стороне телеги или орудия, он старался опрокинуть их; если голубь слетал вниз на каменный настил, он бросался на него, выставляя рога. Когда быка спускали к корове, во дворе, кроме меня, никто не смел появляться.
А свет! В яркие солнечные дни Пер словно пьянел от света. Тогда он забывал о корове, бегал по двору, описывая круги, выставив вперед рога, мотал головой и вообще шалил и вел себя так, как будто подцепил на рога само синее небо. В такие дни его было трудно загнать обратно в стойло — он ревел, опускал голову и тыкался мордой в землю у самых моих ног. На этот случай я всегда надевал тяжелые деревянные башмаки. И вот, дав ему пинка в морду, я разражался ругательствами, а он в ответ сопел и выпускал воздух из ноздрей так, что песок и мякина летели во все стороны, рыл ногами землю, глухо ревел и пятился задом к хлеву. Я следовал за ним шаг за шагом, ругался и пускал в ход деревянные башмаки, пока он не поворачивался и по доброй воле не входил, опустив голову, в свое стойло.
Однажды в полдень, когда я спустил его, он перемахнул через нижнюю створку двери и, как всегда, шумно втянул в себя воздух, но не побежал к корове, а поскакал галопом на другой конец двора, где хозяин возился с бороной. Хозяину было досадно, что только я один могу справиться с быком, и теперь ему захотелось показать, что хозяин и господин здесь — он. Бык издал глухой рев, и длинные, тощие ноги хозяина подкосились. В один миг он отшвырнул борону и перебежал на гумно. Он успел захлопнуть за собой нижнюю створку двери, но бык прыгнул и тоже очутился на гумне. К счастью, в эти дни молотили овес, и между необмолоченными снопами и оградой был оставлен узкий проход, чтобы зерно не отсырело. Туда бык не мог протиснуться за хозяином, и мне, хоть и с трудом, удалось загнать животное снова во двор. Таким разъяренным я редко его видел, и мне было обидно за хозяина: ведь бык принадлежал ему! Потом, когда я водворил быка в хлев, пришел хозяин и ударил его по морде концом железной цепи, мне же как следует попало за то, что я обучил быка цирковым номерам.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55