Некоторые из этих европейских дам держались довольно оригинально. Они не резвились, как американки, которые часто напоминали вырвавшихся на волю шалых жеребят, а искали себе «наперсников». Вероятно, среди этих женщин были жертвы супружеских катастроф — жены, от которых хотели отделаться хоть на время, или разведенные, желавшие показать свою самостоятельность. Они считали себя обманутыми и никогда не пропускали случая для исповеди, раскрывавшей трагедию их браков и низкие натуры их мужей. Иногда среди таких женщин встречались и датчанки. Они громогласно делали замечания по разным поводам, и тогда мне приходилось обращать их внимание на то, что я тоже датчанин. В результате я становился их поверенным и должен был выслушивать бесконечные излияния.
Я встречал самых разных людей с самыми неожиданными судьбами и сделал для себя полезное открытие: не стоит спешить и писать о них в своих литературных произведениях, как бы ни были интересны эти люди. Поторопиться — значило бы выхолостить из них все жизненно ценное и схоронить их в себе мертвым грузом. Оставляя некоторые темы нетронутыми, я развивал их, вынашивал, обобщал на основе своего житейского опыта.
Хорошо и интересно жилось мне в Сиракузах, и я с радостью провел бы там всю зиму. Но прошел целый месяц, за ним еще две недели, а хозяин все не получал с меня денег. Никаких переводов не поступало, и мне приходилось прибегать к разным уверткам, на которые я был вообще мало способен. В конце концов мне это так надоело, что я начал подумывать, как бы сбежать отсюда тайком.
Но случай опять пришел мне на выручку, хотя и не совсем благовидным путем. Однажды я встретил возле амфитеатра супругу немецкого врача, с которой познакомился еще в Риме, где мы жили в одном пансионате. Когда я из-за простуды бывал вынужден лечь в постель, она навещала меня я, потчуя чем-нибудь горячим, чаем или пуншем, сидела рядом и что-нибудь рассказывала. Она всегда приходила в кимоно, и это немного стесняло меня, — я впервые видел женщину в таком свободном одеянии. Родом эта дама была из Штеттина и, как видно, из богатой семьи; о муже она никогда не упоминала, но многой с любовью рассказывала о своей дочери, показывая мне карточку здоровой и пышной семнадцатилетней девушки с прической, как у Гретхен. Меня несколько удивляло, что докторша постоянно переводила разговор на свою дочь и неоднократно подчеркивала, что мы с ней составили бы прекрасную пару. Сама мамаша собиралась ехать дальше на юг, в Египет и Грецию, и очень хотела, чтобы я сопровождал ее.
— Вам нужно настоящее солнце, — говорила она,—-а это не стоило бы ничего ни вам, ни мне: одинокой даме путешествие обходится довольно дорого, а если я поеду с «зятем», то могу брать билеты второго класса и останавливаться в более скромных отелях.
Тогда она сама смеялась над словом «зять», но теперь, увидев меня, сразу воскликнула: «Да это же мой дорогой зять!» Она остановилась здесь в самом роскошном отеле, где жили только англичане и американцы.
— Мы, немцы, обязаны поддерживать честь нации! — объяснила она, приглашая меня к себе на ужин. За ужином она опять повторила предложение. Я отказался, ссылаясь на то, что мне пора возвращаться на родину,— как раз в те дни мне пообещали место учителя в Высшей народной школе на острове Морс. Вакансия открывалась весной. Однако фру Мольбек не советовала принимать это предложение. «Ты ведь отлично устраиваешься и так», — писала она. Знала бы она, как я «устраиваюсь»! Я не надеялся даже, что смогу отложить деньги для возвращения на родину. Но при всем том у меня не было никакого желания путешествовать с такой роскошью по Египту и Греции, да еще в качестве сторожевого пса.
Однако я побаивался, что докторше удастся уговорить меня, — столь отчаянно было мое положение. После ужина я торопливо попрощался с ней и ушел. На следующее утро посыльный из отеля передал мне от докторши несколько теплых прощальных слов и пятьсот франков.
Это и взволновало и расстроило меня. Я почувствовал себя оскорбленным и, решив вернуть деньги докторше, сразу отправился в отель, на другой конец города. Но докторша уже уехала в порт, чтобы сесть на пароход, отходивший на Мальту и оттуда к берегам северной Африки. Когда я добежал до порта, пароход был уже в открытом море. Я пришел в ярость. Проклятые деньги! Никогда к ним не притронусь, как бы туго мне ни пришлось. Я готов был вышвырнуть их в море...
Нет, лучше сжечь! Возвратившись домой, я немного остыл и спрятал деньги на дно саквояжа: авось когда-нибудь выпадет случай вернуть их!
Но в один прекрасный день нужда заставила меня взять из саквояжа первую сотенную бумажку. Только взаймы и в трудную минуту! При первой возможности сотня будет возвращена, говорил я себе, успокаивая совесть. То же самое я говорил, беря взаймы вторую сотню... и третью... пока в саквояже не осталось ничего. И я только посмеялся над собой. Велико было мое разочарование, когда я уже ничего не смог взять взаймы! Эти деньги помогли мне провести всю зиму в чудесном климате Сицилии и доставили удачный случай спуститься с заоблачной высоты идеалов в низины суровой действительности. Я опять обеими ногами стоял на земле, пройдя полный курс психологии и самоанализа. Я пополнил в Сиракузах свой жизненный опыт, особенно после испытания с пятьюстами франками.
На родину я не уехал. Денег на обратный путь я так и не скопил, да и охоты возвращаться домой не прибавилось. Мой брат, когда-то называвший меня «неисправимым простофилей», которого не сдвинуть с места, порадовался бы теперь открывшимся во мне бродяжническим наклонностям.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45