Так произошла моя первая встреча с представителем Германии, — страны, которая потом на много лет стала моей второй родиной. И встреча эта оказалась для меня как нельзя более счастливой. Во время моего многолетнего знакомства с простым народом Германии я убедился, что он так же честен, умен и в то же время простодушен, горд своим трудом и непритязателен, исполнен чувства долга и отзывчив, как и тот германский рабочий.
В своей профессиональной гордости он доходил до смешных нелепостей. Так, например, он произвел меня в свои адъютанты, что дало мне право ходить на работу и с работы по левую руку от него; в качестве простого подручного я должен был бы держаться на три шага позади.
Через несколько дней мы уже понимали друг друга достаточно хорошо, чтобы вести разговор. Кроме меня, немец ни с кем не мог говорить, поэтому вечера и воскресные дни мы тоже проводили вместе; он рассказывал мне про рабочее движение в Германии, которым очень гордился, и пел боевые песни немецких пролетариев. Я с изумлением слушал его рассказы о мощных рабочих организациях, об их частых столкновениях с полицией, об исключительных законах против социалистов, о забастовках, в которых участвовали сотни тысяч человек. Вот когда мне наконец открылся смысл вещей и явлений: бедняки с помощью своих организаций стали могучей силой. И это переполняло мое сердце радостью— я видел готовность рабочих дорого заплатить за свою свободу! То и дело в наших разговорах повторялись слова: «Освобождение пролетариата — дело рук самого пролетариата!» Они стали для меня сияющей надписью на огромном портале, ведущем в новый мир. На воротах в царство троллей написано: «Сегодня — работа, завтра — еда». И висит эта надпись изо дня в день, а завтра так никогда и не наступает. Но вот проснулся силач Ханс из моей книги сказок, он ударил тролля по лбу и вместо завтра написал сегодня.
Когда я слушал стекольщика, все, о чем я мечтал, что пережил и передумал, сливалось воедино, превращалось в нечто сияющее и прекрасное, складывалось в какое-то новое учение, которое кормит бедняка не надеждами на небесные блага, не словом «завтра», но прямо делает его судьбу вопросом сегодняшнего дня. Я долго и бесплодно искал смысл жизни, и вот он передо мной — большой и всемогущий смысл. Нас миллионы, и то, чего мы хотим, — справедливо. Сознание этой великой солидарности придавало мне силы. Наконец я обрел то, чего мне недоставало, — твердую почву под ногами.
Для сомнений не оставалось места. Фоверскоу с его теорией мог катиться ко всем чертям Мукк — тоже. Этот уверенный в победе берлинский рабочий, за которым стояли сотни тысяч, организованные в мощные отряды, держал завтрашний день в своих руках.
А как он умел работать, и говорить, и одновременно пить пиво! Никогда еще я не встречал таких рабочих. Он был рыцарь, я — оруженосец при нем, или, скорее, паж— ведь он защищал меня. Я чувствовал себя под надежной защитой; еще никто никогда так не заботился обо мне.
Мне было очень грустно, когда всего через какой-нибудь месяц он вычистил и уложил свой инструмент. Нашего прощанья я никогда не забуду. Другим он просто пожал руку, а меня обнял, поцеловал и со слезами на глазах проговорил:
— Если ты когда-нибудь станешь писателем, не забудь о пролетариате.
Странное чувство охватило меня, я показался самому себе глупым и беспомощным и на его слова ничего не сумел ответить. Я относился к литературе с огромным уважением, и никогда — даже в самых дерзких мечтах — не осмелился и помыслить, что сам могу стать писателем. И вот он словно посвятил меня в это звание, как посвящают в рыцари ударом меча.
Впоследствии я часто вспоминал эти слова, они были моим избранием и назначением: и я жестоко упрекал себя, что ничего не ответил ему тогда. Лишь двадцать лет спустя, когда «Пелле Завоеватель» был опубликован на страницах газеты «Форвертс», я поблагодарил его. В предисловии к роману я наудачу послал привет в Германию, чтобы сообщить стекольщику, работавшему на постройке церкви в Эстермари, что его нескладный подручный остался верен своему призванию. Но ответа я не получил.
Окружной совет отказал мне в просьбе о выдаче пособия на обучение в Асковской Высшей народной школе. С тяжелым сердцем я укладывал вещи, собираясь в Рэнне. Нильс Ларсон был уже там и работал на кладке трубы для шамотной фабрики; он позаботился, чтобы для меня нашлась работа на октябрь. (Первого ноября начинался зимний семестр в Аскове.)
— Ну что ж, ты теперь можешь сам распоряжаться своей судьбой, — многозначительно сказал Фоверскоу при расставании. — Будем надеяться, что тебе повезет. Наши пути еще могут сойтись.
Он был очень удручен; я догадывался, что он больше не видит во мне будущего помощника. Вскоре он покинул Борнхольм; до меня дошли слухи, что он руководит небольшой школой в Ютландии. Потом я узнал, что после смерти жены он бросил преподавание и женился на вдове помещика; больше ему не надо было плакать и выпрашивать хлеб для школы. Но в моей памяти образ его навсегда остался овеянным легкой грустью.
Через несколько лет наши пути действительно сошлись. Как-то раз, осматривая выставку в Орхусе я вдруг увидел маленького сгорбленного человечка с козлиной бородкой, который торопливо перебегал от витрины к витрине. Сзади семенила пожилая, полная женщина; она брюзжала, останавливалась, чтобы пере* вести дух, и, бранясь, снова семенила следом. Я так и не решился подойти к нему.
Лето пошло мне на пользу: я избавился от кашля и о г нестерпимой, удушающей тяжести в груди. Условия жизни тоже улучшились. И тело и душу основательно прогрело солнечным теплом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52