На сносях она была, ребеночек прямо на дорогу в пыль вывалился. Такого страху нагнали на мужиков,— на целый век хватит. Опамятовались мы и терпим. А сами все бедней. Уж и не знаю, что и будет... Болит небось?
— Нет, дедушка Тригля, сердце вот ноет... Все спрашиваю себя: до каких же пор терпеть нам?
— Пока господь бог не обратит на нас очи свои.
Митря вздохнул и застонал. Потом в тишине долго слушал рассказ дедушки Тригли про минувшие годы. Парень немножко захмелел от цуйки и стал клевать носом.
Дед Тригля остановился. Спросил:
— Спишь?
— Нет еще,— ответил Митря.
— Хотел я тебе сказать, что третьего дня, до того как стряслось с тобой это, приходил сюда в именье брат твой Гицэ. Говорил, дело есть к боярину. Просил, верно, прибавить тебе жалованья.
Митря вскочил с подстилки и крикнул так, будто обожгло его острой болью.
— Гицэ?
— Он самый.
— Мельник?
— Он, парень, он. Твой брат, мельник.
Точно молния пронеслась в мозгу Митри и сразу осветила все: и разговор на мельнице о делах в именье, и последние слова Трехносого на вышке.
— Знай, дедушка Тригля, это мой брат предал меня барину. Мало ему, что отдал меня в рабы, еще и со свету сжить хочет.
— Ох-охо! — вздохнул старик.— Ведь говорится...
— Не в святом ли Евангелье? — злобно усмехнулся Митря.
— Нет, в книге страданий, паренек. «Кто тебе вырвал глаз?» — «Брат мой».— «Потому-то и захватил так глубоко!»
— Глубоко захватил, дедушка.
— Все может быть,— в нерешительности протянул дед Тригля.— Все может быть, после того что мы знаем про Гицэ. Только, слышь, ведь вы же от одной матери, и он, я знаю, ходит в церковь, исповедуется, причащается. Как же так — ведь может покарать его пречистая дева, отправить в ад, в самое пекло.
— Дедушка Тригля, какое ему дело до того света? Ему главное, чтобы здесь было хорошо. Брать за помол, владеть моею землею... Эх, почему я тогда не проткнул его вилами...
— Когда?
— Тогда^ когда грозился он стереть меня с лица земли, после похорон матери с отцом.
Тригля перекрестился:
— Сохрани тебя дева пречистая от соблазнов дьявольских! Брось ты об этом думать, Митря, а то сгнпют твои костн на каторге.
— Ладно, дедушка Тригля. Лучше, когда подойдет время, подам на него в суд.
— Нет, я бы и этого не делал, Митря. Вы еще поладите друг с другом.
Митря чувствовал, что его переполняют отвращение и гнев. Тригля удивлялся, видя, как он то смеется, то вдруг напрягает все силы, чтобы подавить в себе злобу. Дед поднес ему еще цуйки; после этого глаза Митри помутнели, и он упал лицом в охапку соломы. На другой день на рассвете Тригля отвез Митрю па телеге в Дрофы оставил его среди суетившихся там работников.
Сначала никто не обратил внимания на парня. Только к обеду, когда начали собираться к колодцу и Тригля вынес из землянки борщ и ячменный хлеб, Митре стали было подпускать шпильки то с одной, то с другой стороны. Он держался вяло, как разморенный после бани, глаза были в красных жилках. В другой раз побоялись бы задевать его, зная, какой он горячий и отчаянный. Но теперь юнцы расхрабрились:
— Уж не возил ли унтер-офицер Гырняцэ его куда-нибудь на свадьбу?
— Может, он исповедовался и причащался у попа Нае и тот наложил на него епитимью?
— А может, его вызывал боярин Кристя, чтобы подарить ему другую пару сапог?
— Или подбить старые, потому что сносил он их, бегая за красотками.
Изнемогая от боли, Митря молча лежал на куче старых кукурузных початков. Взгляд его помутился, он ничего не слышал. Борщ жена Тригли состряпала хороший и заправила его перцем. Хлеб был не слишком черствый. Митря мог бы с ним справиться своими молодыми зубами, но ему ничего не хотелось. Жизнь ему опостылела, он охотно лег бы в сырую землю, к мертвым, туда, где покой и тишина.
Все окружили Триглю. Старик чувствовал себя чем-то вроде начальства. Покуривая толстую цигарку из кукурузного листа, он рассказывал, какая напасть свалилась на бедного Митрю.
— Он знал про ружье не больше, чем мы с вами.
— Что знать-то, когда ружье и не крали.
— Будто в первый раз мироед пускает такую политику!
Все замолчали. Тело Митри сводила судорога. Потом он вытянулся на боку и как будто заснул. Тригля привел свою жену, старуху Кицу, которая почти двадцать лет тому назад принимала Митрю. Она покачала головой, почмокала беззубым ртом, затем наклонилась, дуя на все четыре стороны. Ей было тяжело, и, выпрямляясь, она застонала. Митря ответил ей тоже стоном. Она о чем-то думала, подняв палец вверх, потом морщинистое землистое лицо ее прояснилось.
— Избили его, родненького,— жалобно заголосила она. Тригля прервал ее:
— Это и так видно, Кица.
— Да это не все, сглазил его кто-то.
— Скорей всего, Кица, почки ему отбили.
— И это может быть, только знаю я, что его сглазили. Возьму я его к себе под навес, укутаю, хворь заговорю. Чтоб им не дожить до утра, этим носачам, этим мельникам, разжиревшим, словно откормленные свиньи, и бабам, что заглядываются на парней!.. Чтоб иссушило их ветром, чтоб сгорели они в тифу — покалечили ведь парнишку.
— Молчи, старуха,— пробормотал Тригля,— еще услышит тебя кто-нибудь.
— Пускай те молчат, про кого говорю! Чтоб им и рта не открыть больше ни разу!
Старики перенесли и уложили Митрю в холодке под навесом, прикрыли его рваным кожухом. Дед бестолково топтался на месте, вертелся среди горшков и всякой утвари, искал уголька в золе на кострище, вытягивая длинную жилистую шею, чтобы еще раз взглянуть на Митрю, и только попозже обратился к жене:
— Управляющий Раду говорит, делай как знаешь, только поставь парня на ноги. День-другой еще как-нибудь, а потом узнает Трехпосый, будет беда.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50