.. Ничего нету, только и есть, что душа в теле... Что ж, бери душу, барчук!.,
Сердце Титу вспыхнуло новым огнем, как костер, слишком долго тлевший. В его сознании возник мучительный вопрос: «Зачем мне обирать ее? Почему мне? Почему именно мне?»
Он долго сидел, не двигаясь, не произнося ни слова и не смея поднять глаза на старушку, которая все плакала, громко сморкалась, крестилась и божилась. Ему было стыдно перед стражниками за свою сердобольность, но он не мог побороть эту слабость. Потом вдруг встряхнулся, снова заглянул в реестр, покачал головой и досадливо пробормотал:
— Тогда, может, в расчетах ошибка? Что же еще, господи?.. Или этого не может быть?.. Собственно, какие ошибки, какие?..
Он сразу ухватился за слово «ошибки», как утопающий. В раздражении вышел из дому, а следом за ним безучастно поплелись стражники, мотая головами, как заморенная скотина. Титу пошел прямо в при-марию и возмущенно заявил письмоводителю, что податной реестр, очевидно, неверно составлен. Фридман усмехнулся с видом превосходства и ответил ему, что ручается за точность расчетов, так как он сам делал выкладки, а переписывал его сын, первоклассный математик. Но если Титу хочет сам удостовериться, никто не возбраняет ему пересмотреть все графы, хотя, по его скромному мнению, лучше бы заняться недоимками и не терять зря времени.
Титу сознался себе, что в реестре не может быть ошибок и ему просто нужен предлог, чтобы не ходить по окраинным домам. Он чувствовал себя ничтожеством, его разъедала горечь, она точно обескровливала его, и он проникался отвращением к самому себе.
Судорожно пытаясь отделаться от этого чувства, он сел за стол, заваленный бумагами, и начал машинально складывать, вычитать и комбинировать всевозможные числа, перелистывать из-за каждой фамилии по пять-шесть фолиантов. Но в его воображении так глубоко запечатлелась старушка с морщинистым лицом, искаженным рыданиями, что на каждой странице виделось ее укоризненное лицо, а в ушах у него суровым упреком звучало: «Бери душу, барчук!..» Провозившись- так несколько времени, он вскоре потерял терпение. Чуть не в отчаянии вскочил из-за стола и начал расхаживать по пыльной канцелярии, мучительно стараясь прогнать это видение. Он попытался перенестись мыслью к Розике, ее жарким объятьям, сладкому шепоту. Тщетно. Опять он мысленно оказывался в ветхой лачуге, перед убитой горем старушкой, и невольно слушал ее плачущий голос. Потом он устыдился — как можно в такие минуты думать о Розе Ланг? — и почувствовал что-то вроде неприязни к этой женщине, которая так долго ослепляла его своей бурной любовью и совращала с пути. Титу остался один в примарии; стражники дружно храпели на скамье в сенях. В распахнутые настежь окна смеялась сияющая весна, как влюбленная девушка. Он шагал, то медленно, то быстро, взметая пыль с обшарпанных половиц, — в солнечном потоке она реяла, как золотой ветерок... Титу внезапно остановился у окна, заложив руки за спину, словно прельщенный новой всесильной жизнью, кипевшей за стенами канцелярии. Его взгляд обратился на здание венгерской школы напротив,—горделивое, сверкающее в позолоте солнечных лучей. В большом дворе, усыпанном гравием, стайки резвых детей бегали и играли, весело и звонко перекликаясь, за ними присматривал молодой бледнолицый учитель с такими большими глазами, что издали их можно было принять за очки. Веселый шум доносился в примарию мягким журчанием, лишь изредка взлетали отрывистые радостные крики. Душа Титу стала чуть оживать, как вдруг он увидел, что учитель краснеет и надувается как индюк, делая негодующие знаки кучке детей, стоявших поодаль. От страха они застыли на месте, и тогда учитель направился к ним, грозя пальцем и крича. Титу наклонился к окну и сквозь веселый гомон отчетливо услышал гневный голос учителя:
— Только по-венгерски!.. По-венгерски!.. Надо по-венгерски!.. По-венгерски!..
Вмиг все нутро у Титу перевернулось от лютой ненависти к этому учителю. Он почувствовал страшное желание броситься на него и вшибить ему в душу те угрожающие слова... Но тут зазвякал колокольчик, тотчас же смолкнул гам, и школьный двор опустел.
Только дом, залитый солнцем, казалось, смотрел надменно и насмешливо, как смотрит хищный зверь, когда, поглотив добычу, он лениво облизывается. Титу никогда прежде не думал, что неодушевленный предмет может вызывать чувство ожесточения. Теперь ему так и виделось, что красноватый этот дом на другой стороне улицы, с большими сверкающими окнами, хочет унизить и посрамить его. Это будило в нем ярость, и он снова вспоминал испуганную, страдающую старушку. «Мне ли обирать горемыку, чтобы они там еще заносчивее кричали: «Только по-венгерски!» Он поднял глаза вверх, на ясное синее небо, раскинувшееся шатром над бесконечностью. Его мысленный взор видел все село, как на гигантской карте, проникал внутрь красивых, богатых домов, в чистые, поистине хозяйские покои баловней судьбы, оттуда устремлялся во дворы, где речистые венгерские крестьяне с закрученными усами, в широченных, как юбки, штанах, громко рассуждают меж собой... Потом, с быстротой и легкостью волшебных коней, его мысль облетела село, заглянула в убогие хибарки, к другим крестьянам, задавленным нуждой, обиженным и богом и людьми, изнуренным трудом и бедностью... «И все-таки будущее за нами! —подумал Титу, просветлев. — Крепость, осажденная разутым войском! Напрасно нам бросает вызов грозная школа, напрасно поет петух на церковной башне... Наш натиск не ослабевает ни на миг! Мы во множестве идем вперед... Их твердыни сотрясаются и рушатся, чуть только их коснется дыхание нашей скованной жизни.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156