— Что там слышно?.. Вы себе даже представить не можете, до чего мы встревожены. Надипа именно сейчас решила отправиться в деревню, чтобы продать свое поместье! Сегодня в полдень уехала в автомобиле... Что вы на это скажете?
Титу попытался его успокоить, рассказав, что он лишь накануне вечером приехал из Амары и что там все тихо и мирно. Но Гогу перебил его со слезами в голосе:
— Так-то так, но вы же знаете, что и во Влашке начались грабежи и убийства!.. Теперь даже в Бухаресте нельзя считать себя в полной безопасности, а она едет в деревню!.. Боже мой, боже, мне все еще не верится, что она действительно уехала! Нелепая прихоть и упрямство! В жизни ничего подобного не видывал! В такие страшные времена не думаешь ни о поместьях, ни о деньгах, главное — сохранить жизнь! И чего это ей так загорелось срочно продавать имение? Никак в толк не возьму, по-моему, ее черт попутал, иначе этого не объяснишь!
Супруги Ионеску увели Титу с собой, оставили ужинать и весь вечер говорили о Надине.
6
Крестьяне как раз толковали о молодой барыне, которая совсем недавно' проехала в автомобиле к усадьбе Мирона Юги, когда к ним подбежал, вопя во все горло, сынишка Павла Тунсу:
— Ой-ой-ой, он мне ухо оторвал!.. Ой, он меня убил!.. Василе Зидару, который стоял чуть в стороне, спросил мальчика:
— Кто тебя обидел, Костикэ?.. А?.. Не хочешь говорить?.. Что же ты молчишь, почему не скажешь, кто тебя обидел?
Павел Тунсу уже ушел домой. Костикэ понял, что отца здесь нет, иначе бы тот сразу подошел к нему, чтобы узнать, почему он плачет. Поэтому он даже не ответил Василе, а поплелся своей дорогой, вопя еще пронзительнее, словно похваляясь своей бедой и стараясь оповестить о ней всю деревню.
Какая-то женщина, пришедшая вслед за мальчишкой, ответила вместо пего Василе:
— Господа его малость поучили уму-разуму за то, что он не отошел в сторону, когда ехала их машина.
Зидару покачал головой: — Что ж это, господам делать нечего, с детишками связываются?
Его поддержали двое других крестьян, что стояли рядом:
— И то правда! Мальца-то зачем бить? Не съел же он их добро!
— Им, вишь, теперь уж мало, что нас мучают да истязают,— вспылил Игнат Черчел,— начали и над ребятишками измываться. Моих голодом морят, отобрали у нас кабанчика... Горе, а не жизнь, иначе не скажешь!
В разговор вмешались и другие:
— Детей пусть оставят в покое! Что они к ним привязались?.. Видать, и детишки наши им жить мешают!.. Ох, господи, жестоко ты нас казнишь!.. Только мы сами виноваты, раз такие трусы да бабы!.. Ежели бы господа знали, что у нас под рукой дубины, не смели бы над нами измываться!
Тоадер Стрымбу, багровый от негодования, с выпученными глазами, орал:
— Будь это мой мальчонка, я бы им показал!
В другой кучке, поближе к двери корчмы, Трифон Гужу, насупив, как всегда, брови, промолвил неторопливо, спокойно и холодно:
— Господа по-людски с нами обходятся, только когда мы их в страхе держим!
Голоса переплетались, сливались, заглушали друг друга. Крестьяне, сбившись толпой, перекатывались волнами то в одну, то в другую сторону, прислушивались, переругивались, проклинали. Казалось, порывы ветра, то и дело менявшего направление, сталкивали людей с места. Толпа кипела, корчилась, распалялась.
Корчмарь, который вышел на порог, чтобы узнать, в чем дело, крикнул Трифону:
— Вы о Павловом огольце толкуете? О Костикэ?.. Да пошлите вы его, люди добрые, к черту, второго такого охальника и безобразника во всем селе не сыщешь!.. Ты сам, Трифон, намедни бранил его здесь, не помню уж за какую проделку...
Слова Бусуйока подействовали на крестьян отрезвляюще, будто кто-то плеснул холодной водой на вздымающееся облако пара. На секунду воцарилось растерянное молчание, будто толпа, стряхнув наваждение, пришла в себя. Трифон сконфуженно открыл рот, пытаясь оправдаться:
— Так ведь...
Но его колебанию тут же положил конец голос Петре Петре, загремевший с суровой укоризной:
— За что же это ты, дядюшка Кристаке, ребенка поносишь?.. За то, что его господа избили?
Толпа вновь всколыхнулась, словно кто-то вовремя разворошил затухавший было костер. Трифон, еще не успевший закончить своих слов, яростно закричал:
— Так ведь ты, по всему видать, руку господ держишь! Нет у тебя сеццца, тебе и не больно, когда нас бьют!
Возбуждение пегодугощих крестьян обдало жаром и Бусуйо-ка. Хотя только что ему казалось нелепым, как это могут взрослые люди колготиться из-за того, что падрали, да и за дело, уши мальчишке, которого все знают как первого озорника в деревне (одному отцу сколько крови этот чертов негодник попортил!), сейчас Бусуйок тоже невольно поддался всеобщему возмущению и закричал, наливаясь гневом:
— Это как же так, Трифон, я держу руку господ? Не стыдно тебе меня попрекать? И это говоришь ты, кто меня столько раз объедал? Знать, подпеваешь Петре Петре, который день-деньской обхаживает господ на барской усадьбе, а потом сюда заявляется и меня же честит!
— Кого я обхаживаю, Кристаке? — взвился Петре, проталкиваясь к корчмарю.— Как это обхаживаю?.. Значит, если я работаю у господ, я их обхаживаю?.. А кому выправил старый барин документ на корчму, чтобы людей обманывать и на них наживаться, мне или тебе?.. Да пустите вы меня, люди добрые, к нему поближе, пусть ответит, не могу я терпеть, чтобы он меня позорил перед всей деревней, словно я для него мразь какая!..
— Да уж тебя, Петрикэ, никто не перекричит! — примирительно буркнул корчмарь, увидев, что крестьяне с трудом удерживают рвущегося к нему парня.— Больно ты чванливый да заносчивый! Я к тебе приглядываюсь с той самой поры, как ты с солдатчины возвратился.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170