У канавы, на обочине шоссе, лицом вверх, неподвижно лежала Ангелина, пораженная пулей в лоб. Ребенок в ее мертвых объятиях плакал, перебирая голыми ручонками, будто пытаясь оторваться от материнской груди. Недалеко от Ангелины какой-то старик корчился между убитым мальчиком с перекошенным от ужаса лицом и Кирилэ Пэуном, который хрипел, лежа неподвижно, отхаркивая после каждого хрипа черную кровь, заливавшую его бороду, шею, грудь и запекавшуюся широкими полосами... Белыми пятнами лежали на тучной земле Амары только тела убитых или умирающих крестьян, а раненые убегали или ползли между остальными беглецами, оставляя кровавые следы.
— Не бегите, братцы!.. Постойте, братцы!.. В бога мать их!.. Петре кричал во все горло, как кричал с первой же минуты,
но ничего не мог поделать: бегущая толпа тащила его за собой, и он был беспомощен, как листок, увлекаемый водяным потоком, прорвавшим плотину. Илие Кырлан, крепко сжимая в руках бесполезную винтовку, тяжело дыша, бежал рядом с Петре, заражаясь его отчаянием. Где-то дальше метался Николае Драгош, пытаясь пробраться к Петре и перекинуться с ним хоть словом. Но охваченная ужасом толпа непреодолимо засасывала и втягивала в себя всех, в безумном порыве стремясь достичь хоть какого-то укрытия, которое защитило бы ее от смерти, свистевшей над головой...
Отряд солдат двинулся вслед за бегущей толпой по шоссе, покрытому трупами. Впереди, занимая всю ширину дороги от одной канавы до другой, шагала сомкнутая цепь стрелков, готовая каждую секунду открыть огонь, а с флангов их прикрывали два взвода г походном строю, оставляя середину шоссе свободной для майора Тэнэсеску и батальонного трубача. Майор то и дело выкрикивал отрывистые команды, солдаты останавливались, выстрелы гремели, и марш по деревенской улице, мимо вымерших домов, тут же возобновлялся.
Тэнэсеску видел, как после каждого залпа несколько беглецов — когда больше, когда меньше — валятся на землю, будто они сами ставили друг другу подножку, видел, как кое-кто еще пытается подняться, но затем падает и больше уже не шевелится. Но бегство крестьян еще пуще разъярило его, словно он презирал их трусость или жаждал натолкнуться хоть на какое-нибудь сопротивление, которое оправдало бы стрельбу. Чтобы отвести душу, Тэнэсеску беспрестанно ругался сквозь зубы, а затем снова и снова повторял:
— Стой!.. На прицел!.. Огонь!..
Основная часть колонны остановилась на околице села, поджидая, когда очистится поле боя. Здесь же, рядом с коляской, топтались префект и главный прокурор. Балоляну не совсем ясно понимал, как все произошло, но чувствовал себя глубоко уязвленным тем, что майор отправился преследовать крестьян, а его оставил тут, в столь нелепом положении, хотя именно он, Балоляну, облечен всеми полномочиями и несет за все ответственность. Он принялся объяснять прокурору, что майор зарвался и что, как префект, не потерпит подрыва своего авторитета. Ведь умиротворение — дело весьма щекотливое, требующее хладнокровия и такта, его нельзя превращать в кровавую оргию. Прокурор, вытаращив глаза, поддакивал, непрерывно кивая головой и вздрагивая при каждом новом залпе.
— Стой!.. На прицел!.. Огонь!..—- ревел Тэнэсеску в то время, как Балоляну томился на околице села.
Толпа беглецов поредела, их осталось меньше трети. Многих скосили пули, Другие, пытаясь спастись от преследователей, добегали до своих домов и укрывались в дворах. Даже Николае Драгош, поняв, что до Петре ему не добраться, а любая попытка сопротивления будет тщетной, подумал было спрятаться в отцовском доме. Но людская волна протащила его дальше. Только миновав свой дом, он сумел вырваться из толпы и пробиться на обочину. В канаве он увидел Гергину, дочь Кирилэ, всю залитую кровью, изуродованную. По-видимому, когда она упала, беглецы затоптали ее. Николае перемахнул через раздавлепное тело, намереваясь нырнуть в ближайший двор — двор школы. Он уже добрался до ворот, когда позади грохнул новый залп.
«Всех нас хотят убить, накажи их бог!» — подумал Николае, невольно радуясь тому, что он все-таки спасся.
Вдруг он почувствовал укол в грудь, легкий, будто от простуды, и сразу рот его наполнился чем-то горячим.
«Кажись, что...» — мелькнула и тут же угасла мысль. Он повалился как подкошенный, ударившись головою о столб ворот, с рукой, протянутой, чтобы их открыть.
Поредевшая толпа продолжала мчаться по улице, но теперь молча, точно опасаясь, как бы крики и стоны не навлекли на нее пули преследователей. Не умолкал только голос Петре, он все более хрипло призывал:
— Не бегите!.. Куда вы бежите?.. Не бегите!..
Но и он тоже бежал, хотя сейчас его никто уже не толкал сзади. Парню было стыдно, что он удирает, но он никак не мог остановиться и только взывал к остальным, как бы пытаясь таким образом скрыть от себя собственное бегство. Он сознавал, что все кончено, и горевал, что все кончилось именно так, хотя иначе и быть не могло. Даже в эти секунды он верил, что если бы крестьяне не испугались первых выстрелов, а накинулись на солдат, те дали бы себя разоружить, и господа не смогли бы вернуться. Но теперь все кончено! Теперь надежды рухнули, потонули в кро-ьи. Кого не прикончат пули, того забьют насмерть, замучают в застенках, а остальным, вместо того чтобы раздать землю, наденут на шею ярмо, как скотине. Для себя он не ждет никакой пощады, никакой милости, сами односельчане укажут на него как на зачинщика и главаря бунта.
— Что ж нам делать, дядя Петрикэ, что делать? — кричал бежавший рядом с ним Илие Кырлан.
Лицо его побелело от страха, а рубаха была окрашена кровью.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170