И пусть. Это хорошо.
Дом с застекленной верандой и плоским камнем, вросшим в землю возле калитки, Андрюс нашел легко, словно уже когда-то видел его во сне.
Над черневшим неподалеку леском висела луна, но стемнело пока не совсем, только вдруг стало прохладнее, и над полями еще вились, еще стелились последние вечерние сполохи.
Кристина вешала во дворе на веревку клетчатую фланелевую рубашку, у Андрюса мелькнула было мысль, что рубашка-то мужская, но ему тут же вспомнилось, что она сама любила носить такие.
— Андрюс?..
Он стоял перед ней без улыбки, как блудный сын, и не мигая смотрел в ее серо-зеленые глаза, будто хотел прочитать в них историю тех двух лет, что они не виделись.
Кристина сделала несколько шагов к нему, зажав в руке деревянные прищепки. Не спуская с него глаз, произнесла:
— Гм... Или тебе очень плохо, или...
Привычным движением отвела деревянный засов,
распахнула калитку:
— Не бойся, моя хозяйка не держит собаки.
— Подожди, Криста,— сказал Андрюс и мельком взглянул на часы.— Если честно — не будет у тебя из- за моего визита неприятностей?
— Моя старушка ложится спать с курами. Только обрадуется, что барышню учительницу навестил школьный товарищ.
По виду Кристины не скажешь, обрадована они или смущена. В голосе легкая ирония, а может, вовсе и не ирония, просто следовало объяснить нежданному гостю, что к чему.
В комнатке Кристины просторно и чисто. Раскладной диван, полированный шифоньер, полки с книгами, посреди комнаты круглый стол и на нем вазочка из матового стекла с красными тюльпанами.
— Так вот и живу,— повела рукой, потом сцепила пальцы и по-учительски хрустнула ими.— Присядь, нельзя же принимать такого редкого гостя в халате.
И все-таки Андрюс почувствовал в ее тоне отсутствовавшую прежде горечь. Еще годик-другой, подумал он, и зазвучит в этом нежном голосе нескрываемый сарказм по отношению и к самой себе, и ко всему мужскому роду-племени. Как все просто! Но почему я так в этом уверен? — спохватился Андрюс, ведь на нее все заглядываются, и, быть может, уже происходит или даже произошло то, о чем я не знаю, возможно, кому-то уже и слово дано.
Он подошел к книгам. Старательно собрана литовская классика, словари. На отдельной полочке — конспекты университетских лет, вспомогательная литература. Так все знакомо, до боли близко, и в то же время чувствуется броня опыта, будто задубевшая кожа на ступнях. Все слова, просящиеся на язык, выглядят слишком значительными и абсолютно пустыми. Интересно, где она переодевается, ведь тут наверняка нет ванной. Может, в каком-нибудь чуланчике, усмехнулся он, только будь человеком, Барейшис, не вздумай производить впечатление...
Когда Кристина вернулась, Андрюс чуть не застонал от отчаяния: темно-синяя юбка, светлая кофточка из какой-то плотной ткани с рукавами пуфом, на шее большой, тоже темно-синий бант.
— Добрый вечер, учительница...— удрученно пробормотал он.
— Вот так... Учительница. Запомни раз и навсегда.— Кристина поправила тюльпаны в вазочке и села, прямая, положив руки на стол.— Чай пить будешь?
— Спасибо, нет. Я без галстука. Мне бы чего-нибудь покрепче.
Кристина минуту раздумывала.
— У меня не пьют. Кто-то сказал, кажется, Вайжгантас алколь придает ничтожеству крылья.
— Может, не совсем так,— оживился Андрюс.— Но что там алколь, а не алкоголь, это точно. И ничтожество там тоже фигурирует. А вот про крылья я что-то запамятовал.
— У меня есть вишневый ликер, держу на Майские праздники. Уж больно его моя старушка любит.
— Неделька осталась. А знаешь, на фасаде телеграфа снова тот самый портрет вывесили. Помнишь? Если бы не он...
—...не приехал бы? Какие же мы богачи, правда, Андрюс?
— Не улавливаю идеи.
— Что для нас два года? Фу-фу — как пух с одуванчика...
— До восьмидесяти еще далеко. А ведь нам суждено именно столько.
— Гм... У женщины век короче.
— Наука доказывает обратное.
— Дурачок... Я имею в виду лучшее время для любви.
Андрюс нахмурился, понюхал вытащенную из пачки сигарету.
— Кури. Я бросила, но иногда нравится, когда другие дымят. Погоди, блюдце принесу.
Андрюс закусил сигарету и зажмурился, чтобы не смотреть ей в спину. Но он уже и так видел: она стала как-то крепче, основательнее. Двадцать пятый и ей, и мне, вон сколько воды утекло, а разговорились свободнее, и кажется, все до самых потрохов друг о друге знаем, будто босоногими в одном дворе бегали. Андрюс сдавил большими пальцами виски, не спуская глаз с красных тюльпанов, простые и совершенные линии которых навевали безумную тоску. Чего ты боялся, парень? Завидовал ее естественному жизнелюбию или чувствовал, что ничего не сможешь дать ей, потому что духовно она богаче тебя? Или рассчитывал, что она будет боготворить тебя, но понимал, что Кристина и сама — личность, и это тебя пугало? Теперь знаешь лишь одно: она меньше растратила себя, примирилась со своей работой, со своей судьбой, неразрывно связана с учениками, они уже стали ее детьми, потому что не могут не любить ее.
Кристина вернулась, поставила на стол тарелочку, на которой позванивали две маленькие рюмки с ликером.
Андрюс отрицательно помотал головой:
— Не надо алколя. Пусть не будет его между нами.
Кристина оперлась о его плечо, прижалась подбородком к макушке.
— Одну я уже выпила в кухне. Для храбрости. Расскажи, Андрюс, как же выглядит та «настоящая» жизнь.
— Детям до шестнадцати запрещается.
— А старым девам?
— Кончай, Криста...— Его рука коснулась талии Кристины, гибкой и упругой, словно выточенной из дерева.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31