Он вел себя как свой человек и говорил Хилье «ты».
— Ты была еще совсем крошкой, звала меня дядей, влезала ко мне на колени, и я качал тебя на ноге. А теперь ты уже самостоятельная, взрослая девушка!
Пока жива была мать, он, Таммемяги, не беспокоился, но теперь, когда уехал Пауль, а Хилья осталась одна-одинешенька, зашел узнать, как она поживает. Таммемяги вспоминал старые времена, когда скрывался в их семье, вспоминал, как тут заботились о нем. Он так тепло говорил об этом, что Хилья почувствовала себя с ним просто и хорошо.
— Тебе, наверно, известно, что мать твоя в те дни укрывала не только меня, но и кое-что более дорогое? Ты знаешь, где эта вещь?
Таммемяги видел, что Хилья не решается ответить, и не стал настаивать. Хилье, которую мучило любопытство, вдруг вспомнилось, что мать хотела и Таммемяги сообщить, где у нее спрятан некий таинственный предмет.
— На дне сундука! — быстро сказала она. — Там, в другой комнате.
Может, не следовало говорить этого? Она нерешительно поглядела на Таммемяги. Тот понял ее тревогу и успокоил девушку:
— Я-то и принес эту вещь на хранение к твоей матери. Кроме меня и двух-трех товарищей, об этом никто не знает.
— Даже я не знаю, — смущенно призналась Хилья.
— Как не знаешь? Ты же сказала?
— Что это за вещь, я, право, не знаю. Я ни у кого не спрашивала. Даже у матери. Знаю только, что она хранила ее как зеницу ока, и когда полицейские во время обыска принялись за этот сундук, у матери случился второй удар.
— Если ты умеешь хранить тайну, то пойдем поглядим, все ли в порядке. Наружная дверь заперта? А окна? Надо хорошенько закрыть и окна.
В задней комнате было так холодно, что виден был пар от дыхания. Возле стены стоял большой старый некрашеный сундук с выпуклой крышкой и выжженными на дереве узорами. В детстве Хилья любила глядеть, как мать открывает его и ставит подпорку под поднятую крышку. На внутренней стороне крышки была наклеена картинка с голубыми незабудками, а из сундука пахло свежим бельем и полынью. Мать всегда предупреждала, чтобы девочка не подходила близко к сундуку, потому что, если сдвинется подпорка, крышка упадет и оторвет голову. До сих пор у Хильи сохранился страх перед этой поднятой крышкой, под которой скрывались большие тайны.
Девушка быстро вынула все, что было в сундуке. Дно его было фанерное и слегка поддавалось, если крепко нажать. Вдоль стен сундука, тесно прилегая ко дну, бежала тоненькая рейка. Прежде всего нужно было удалить эту рейку.
Хилья стояла рядом и следила за работой Таммемяги. «Они считали меня девочкой, подростком, — подумала она, — а вот Таммемяги не считает. Он лучше понимает. И он убедится, что я заслуживаю не меньшего доверия, чем другие».
Наконец Таммемяги из двойного дна сундука вытащил большую простыню, в которую было зашито что-то мягкое.
Распарывая швы в другой комнате, Хилья увидела полоску красного шелка. Красное знамя!
Его разостлали на полу. На полотнище были вышиты золотом слова на эстонском и русском языках: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» Таммемяги задумался, стоя перед знаменем. Увидев его сосредоточенный взгляд, Хилья не посмела заговорить с ним. Собственные ее мысли опять вернулись к матери, которая так преданно хранила это знамя и душевное благородство которой Хилья постигала сейчас особенно хорошо.
— Да, это боевое знамя... — сказал Таммемяги. — Оно развевалось в двух революциях, да и позднее — на демонстрациях. Теперь тебе придется хранить и беречь его. Конечно, если ты хочешь и сможешь, как твоя мать. И если ты будешь молчать как могила.
Хилья от всей души дала обещание.
— Ведь и отец мой умер за это знамя, — сказала она.
С этого дня сундук больше не скрывал от нее волнующей тайны, но там, внутри, во тьме, было спрятано само солнце, которое вот-вот должно было подняться над горизонтом..»
ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ
Неуютно, тихо стало в квартире Риухкрандов после смерти матери и высылки Пауля.
Раньше, во время болезни матери, здесь всегда было оживленно. Приходил Пауль, начинались хлопоты и разговоры. Частенько его навещали друзья, тогда разговоры и споры продолжались нередко До утра. Так как все хозяйство лежало на плечах Хильи, то и ей некогда было сидеть без дела.
А теперь вещи стояли словно пригвожденные к своим местам, и Хилье не хотелось притрагиваться к ним. Она избегала всякого шума. Даже звук собственных шагов раздражал ее. Она вынесла все вещи из задней комнаты, перестала отапливать ее и заперла дверь.
Подчас она прислушивалась к странной тишине, царившей крутом. Никогда она раньше не замечала ее. Изредка слышалось шуршание проезжавших саней или тень прохожего скользила по стеклу окна. После этого тишина казалась еще более гнетущей.
Исподволь прокрались к ней теперь и заботы. Часто она задумывалась, уставившись в пустоту, пока глаза не наполнялись слезами. «Ах, опять!» - спохватывалась она, стараясь
В движении найти спасение от тяжелых мыслей. Но куда спрячешься от этих дум?
Жизнь повернулась к Хилье новой стороной, лишила ее сил, так что она вначале не знала, за что взяться. Иногда ее, конечно, навещали знакомые, но те обычно больше жаловались на свои горести, считая, очевидно, что Хилье будет легче, если она узнает, что и другие страдают.
Чаще стала заходить Рут, которая тревожилась о Пауле и сама искала утешения. Приходила иногда тетка Минна. Она особенно интересовалась одеждой и бельем, оставшимися после матери.
Однажды зашел и Анатолий Эспе. Ему, видно, хотелось сказать что-то, но он только спросил, как поживает Пауль в своем изгнании, и скоро ушел.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139