А вы тоже. Приходите, чтобы съесть кусок пирога и посмотреть телевизор, а сами устраиваете производственное совещание. Надоело.
Саша заспешил домой. Правда, Лариса никогда не ругала его, когда он засиживался у Бородиных. Но пора и честь знать. Павлик поднялся последним.
— Неврастеники,— сказал он, потягиваясь до хруста.
— Ты это о ком?
— Да все вы. И в частности Величкин. И что, его мало тогда придавило?..
— Злой ты,— сказала Ольга.
— Я-то? — он засмеялся.— Злой. Только злым ты меня еще не видала. Я когда злой бываю, семерых убиваю...
Ложась спать, Бородин перенес телефон, как всегда, из коридора в спальню и поставил на. полу, возле кровати. Так, чтобы до трубки можно было дотянуться.
— Знаешь, Стах видел ее,— сказала Ольга.— Зря. Теперь он мучается и мучает Майку.
— Что он рассказывал?
— Ничего. Только сказал, что видел. Неужели он все еще любит ее?
— Бедняга. Но я его скоро вылечу. У нас начинается скоростная проходка, и всем будет не до любви.
— А нам с тобой?
— Боюсь, что и нам.
— Грустно,— сказала Ольга. Ей и правда стало грустно. И она не знала, Стах, Майка или она сама тому виной.— Хотелось бы мне на нее посмотреть,— сказала Ольга.— Какая она стала...
Сергей уже спал. Он засыпал мгновенно и крепко, как засыпают люди, которым для сна отведено мало времени.
Но как бы крепко ни спал он, где-то в глубине его сознания постоянно жила тревога, ожидание телефонного пронзительного звонка, без которого обходилась редкая ночь.
Они шли по главной улице поселка. Было темно. Только окна светились. Небо тоже было темное — ни луны, ни звезд. В западной его стороне темнота дергалась беглым отсветом дальнего огня,— где-то за гидрошахтой шла электросварка.
На углу они остановились. Здесь она жила. Сейчас в ее окне было темно. Она жила одна. Когда он возвращался поздно, то всегда смотрел на ее окно. Если свет горел, значит, она ждала его. И свет горел всегда. Даже в тот раз, когда была авария и он пришел в три часа.
Она даже дверь не заперла, боясь, что уснет и не услышит, как он постучит. И она уснула. Наверно, потому, что сильно устала за день.
Она спала на спине, закинув руку под голову, как спят в поле в жаркую пору жатвы.
Тогда он впервые подумал: «Зачем я морочу ее? Разве это ей надо? Ей нужен муж. Человек, который придет обязательно, даже если в окне не будет света и дверь будет заперта».
Мая ни разу не спросила, что будет дальше. Казалось, она жила, как и он, тем, что есть, и не заглядывала вперед. Она только не любила, когда он оглядывался назад. Она боялась прошлого.
И теперь она стояла рядом с ним и держала его за руку. И чувствовала, что рука его холодна, а мысли далеко.
— Зайдешь ко мне?
— Если хочешь.
— Да, я хочу.
Она сказала это с отчаянной решимостью. И он послушно поднялся за ней на второй этаж.
У нее была маленькая квартира — одна комната и кухня. Кухней она почти не пользовалась,— обедала в столовой. Зато в комнате было уютно, крашеный пол блестел, а на окне висела белоснежная занавеска.
В первое время он стеснялся этой чистоты. После своей комнаты в доме приезжих, где он жил уже полгода, уступая право получать квартиры тем, кто имел семью, после окон, завешенных газетой, окурков на блюдце и кривой тумбочки, на которой стояло радио — его единственная «одушевленная» собственность,— после всего этого здесь, среди занавесок и салфеток, белизны и блеска, он чувствовал себя неуверенно.
За дни его отсутствия здесь ничего не изменилось. Только на столе в синей стеклянной вазе вместо букета черемухи стоял теперь букет сирени.
Мебель была казенная — стол, стулья, узкая железная кровать. На стене над кроватью фотография — гидрорудник, снятый с вертолета. На снимке хорошо получилась обогатительная фабрика, где Мая работала начальником цеха.
Он вспомнил, как сидел в этой комнате перед отъездом
в Москву. В кармане лежал билет и квитанция телеграммы. Мая обнимала его за шею, заглядывала в глаза. Спрашивала:
— Боишься? Утешала:
— Не бойся. В жизни все проще, чем кажется издали. Может быть, она утешала и себя.
Теперь она боялась спрашивать. Она ждала, что он все расскажет сам. Она не торопила его.
Да, тогда он сидел здесь с билетом в кармане и все было впереди. Теперь все позади. Позади Москва, волнения, бестолковые встречи и разговоры. Все было не так, как надо. И вместе с тем именно так, как только и могло быть.
Теперь все это было где-то. За тысячу километров. А может быть, все это просто приснилось, как снилось когда-то в госпитале.
Надо было жить настоящим. А оно было здесь, в этой комнате, из которой он будто и не уходил,— просто переменили букет на столе.
— Обними меня,— сказала Мая.
У нее были сильные плечи. Немного более сильные, чем положено женщине. Раньше она занималась спортом — плавала и метала диск. У нее была слабо развита грудь, и она не носила летом лифчики. И почему-то гордилась этим.
— Подожди,— сказала она.— Я погашу свет...
Потом он лежал на ее кровати, поверх одеяла, и курил. Мая сидела рядом. Взошла луна, и было светло за окном и в комнате от ее голубоватого, неверного света.
— Тебе не приходило в голову, что люди могут одновременно жить в разных веках? — говорил Стах.— Один в атомном, другой — в каменном. Или — в лучшем случае — в веке пара и электричества.
— Это она выбирала тебе рубашку? — спросила Мая.— Ничего. У нее есть вкус.
— Ты знаешь такого художника — Пикассо?..— продолжал Стах.— Да, конечно. Ты знаешь его плакат «Голубь мира». Но он писал не только плакаты.
— Она убила тебя своей ученостью. Ты даже решил, что живешь в каменном веке.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56