Во рту и в желудке возникало и с некоторыми перерывами повторялось с новой силой ощущение утоляемой жажды. В это время я не летел и не парил в свободном падении или на дельтаплане, но и не сидел, и не лежал, и не стоял, а как-то торчал в пространстве, и вокруг совершалось какое-то умеренное движение, словно только для того, чтобы я воспринимал себя.
Итак, падать я перестал, но по инерции, что ли, приближался к выходу из длинного-предлинного тоннеля. Оглянувшись, в другом конце его я увидел лицо мамы, но узнал ее только по голосу, звавшему меня назад. Голос звучал настойчиво, но неодолимая сила отвлекла меня, на мгновение я остро почувствовал свое тело, все, целиком — обнаженные очаги мысли в голове, кончики пальцев, грудь, низ живота, бедра и всю кожу,— как весомый плащ, который можно снять.
Потом все изменилось. Приятные ощущения, интенсивность которых я попытался вам описать, уступили место тревоге, точнее — неуверенности. Повеяло теплом и прохладой, словно надо мной проплывали тучки и то открывали, то заслоняли собой солнце, причем перемежающиеся потоки тепла и прохлады были очень различимы. Вокруг потемнело, кожа и обоняние почувствовали влажность воздуха. Зашумела вода, плеск ее отдавался гулким отзвуком, будто в пещере. По легкому ветерку лицом и тылом рук я угадывал движение. Меня покачивало, как рыболова, стоящего на пароме. Раздались удары водяных капель.
Посветлело — так же неспешно, как перед этим стемнело.
Я увидел себя среди удивительной природы, пронизанной сочными красками, очертания ее колебались, а панорама не имела пределов, теряясь в бесконечности; вокруг росли плауны и хвощи, пальмы, цвели вишни, огромные кроваво-красные розы и лотосы. Вдали на горизонте пылали ослепительные оранжевые зори, и я сразу понял всю значительность этого рубежа — горизонта то есть. Ко мне вернулись приятные вкусовые ощущения. Меня залило блаженное чувство, страстно захотелось распахнуть объятья земле или обратить их к небу и вознести благодарность... Меня пронизало покоем, и внезапно, вдруг, без всякого перехода, я очутился в собственной жизни. Совсем маленьким мальчиком, затем юношей и взрослым мужчиной. Я видел фильм про себя. Меня охватывали злобные порывы, желание обидеть мать, собаку, сестру, почтальоншу, и главное — совершенно беспричинно, совсем как в раннем детстве. Я попеременно переживал очень разные побуждения — добрые и злые, совершал добросердечные и низкие поступки, наблюдая при этом за собой со стороны, и либо одобрял свои действия и оправдывал их, либо хмурился или улыбался. Как сторонний наблюдатель, я по большей части объяснял их усталостью, чувством голода, болью, пресыщенностью, любопытством или необходимостью. И почти не было поступков, толчком для которых послужили каприз или игра фантазии...
Но я уклонился...
Фильм моей жизни замедлялся, лишь когда я пытался вмешаться, понять и объяснить свое поведение. Отдельные моменты переживал заново, не чувствуя ничего, даже боли. Например, я снова сломал ногу, в точности так же, как во время службы на действительной,— в подъеме сломал,— но на этот раз больно не было и кожа под гипсовой повязкой не чесалась.
Фильм остановился в момент, когда я вез в машине того пьяного типа и мне приходилось поддерживать его, чтоб он не колотился головой о ветровое
стекло и не разбил стекло или голову. Фильм застопорился, как ролик шторы, когда вечером пытаешься опустить ее, тянешь вниз. Я обрадовался, что фильм кончился. Или спектакль? Ведь я играл в нем свою роль и к тому же смотрел его как зритель. После окончания спектакля я был бодренький, будто вышел из сауны.
И тут случилось незабываемое, такое, что меня, честно признаюсь, изменило и отметило восторженным отношением к незначительным мелочам в жизни. Я сделался снисходительнее, стал чаще смеяться; «Старый дурак»,— проворчит иной раз жена, но я не реагирую. Мне знакомо блаженное состояние, которого невозможно не жаждать, хотя я не прибегаю ни к морфию, ни к марихуане.
В том разноцветном краю поражала зелень всевозможных оттенков (особенно запомнился цвет зеленого горошка и бирюзовый), а также красный цвет и розовый с золотистой каемкой, розовато- красными были также и горные вершины на фоне оранжевого заката; закат манил, неодолимо возбуждая желание раскрыть его тайну, а надо всем сияло солнце. От него исходил голос; я как бы его не слышал, но он обращался ко мне и сопровождал весь фильм моей жизни. Голос был приятный, ласковый, понимающий и вызывал безмерное почтение и изумление. Поначалу я даже вознегодовал: изобилие приятного и красивого удручало — ведь, пресыщаясь, мы уже неспособны бываем выделить красоту, а увиденное мной было до того великолепно, что почти граничило с псевдогармонией китча!
По-прежнему раздавался голос, и я двинулся в путь. Встретил двоюродного брата, который, как говорили, покончил с собой, когда служил в армии. Брат был в военной форме, ран на нем я не заметил, он очень внятно заговорил со мной, радостно поздоровался, но тут же расплакался из-за того, что скоро, мол, придется расстаться, поскольку я явился сюда ненадолго. Удивившись, я хотел было спросить, откуда ему это известно, но не успел — брат заговорил о своей смерти и грозился, что, когда его убийцы тоже окажутся здесь, он с ними рассчитается. Он признался, что привыкал с трудом, но в общем-то освоиться здесь несложно, потому что тебя окружают сплошь приятные и радостные события и вещи...
И тут я вышел из своего тела — осязаемо почувствовал, как оно осыпалось с меня, испарилось, растворилось как-то, а затем, неподалеку от меня, вновь воссоздалось из песка, камней, воздуха и воды.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34