Куда подевалась моя осторожность, гипертрофированная аккуратность, с какой я тридцать лет открывал и закрывал его! С трепетом и любовью раз в неделю наводил я в нем порядок — ровнял стопочки, поглаживал конверты, как сытый лакомка поглаживает живот после обильного обеда. Ни разу никто посторонний не заглядывал в него, ни разу не терял я от него ключ...
Тщетно напрягаю слух: шорох дождя прекратился. Из стопки пятисоткроновых беру столько, что не пролезли бы зараз в щель почтового ящика. Похлопав купюрами по ладони, отделяю три. Уже запирая сейф, снова беру их.
В самообслуге первым делом кладу в корзину бутылку настоящего шотландского виски, потом заменяю поллитровкой бехеровки, но, подумав, возвращаю на полку и наконец выношу из магазина красиво завернутую бутылку «Бычьей крови» — уцененного красного вина из привозного, которое все равно никто не берет из-за паршивого вкуса. Звоню в Мишину дверь. Того самого Мишо, который пережил свою смерть, эксперта-любителя по синдрому Лазаря.
— Дайте, же мне глоток воды, а то я такой голодный, что мне негде спать!
Этими словами я поздоровался с субтильной Мишиной женушкой, Габриэла была одна из немногих женщин, кого я выносил.
— Ну заходи, мы о тебе позаботимся!
Она заливисто смеется, словно радуясь погремушке или у нее искали в голове перед сном.
— Давай, давай его сюда,— раздается из-за неплотно притворенной двери Мишин голос.
— По усам у них текло, а в рот не попало,— нечего было разевать рот на чужой каравай,— забалагурил я и жестом фокусника просунул бутылку в гостиную, откуда подавал свой голос Мишо.
— Ах ты подонок, гнилой пенек, такой-сякой немазаный,— завел свой отченаш Мишо,— где тебя столько времени черти таскали?
— Где, где! А сам ты что, не мог откликнуться! — парировал я, возвращая ему ксерокопию его рассказа о смерти.
— Ну и как, пригодилось? — спросил он и снова пошел на меня: — Ты, может быть, хочешь прочесть и журналы, на которые я ссылаюсь?
— Зачем?
— Они у меня есть.
— Перед всеми рисуется,— вмешалась Габриэла.— Бывали дни, когда, казалось, кроме его истории, ничего другого на свете и не существует. Ешьте!
Ветчина была соленая, хрен безвкусный, но у голода всегда хороший аппетит, и я запихивал в себя куски, как клецки в глотку рождественского гуся.
— Представляешь, нашлись такие, что обвинили меня в мошенстве, в сговоре за деньги с религиозными общинами, ради которых я, мол, распространяю их теории о последнем суде, об ангелах, рае и чистилище! А один тип заявился с трактатом, в котором утверждает, что мой случай — лишнее свидетельство об источниках возникновения легенд о загробной жизни, какие имели место еще в далеком прошлом.
— Ну?
— Что «ну»? А я почем знаю!
— Но у тебя же есть своя точка зрения! — подначивал я его.
— Он-то насилу выкарабкался из этой каши, на своей шкуре все испытал,— вступилась за мужа Габриэла,— а другим что — у них голова не болит!
— Возле одного умного всегда прокормится десяток дураков,— захохотал Мишо и снова налил большие бокалы.
— Не дадим себя затоптать! — воскликнул я.
— Это как повезет.— Мишо осклабился. Ему не терпелось подурачиться. Он чокнулся с нами: — Напейся, коли проголодался, чтоб было где выспаться!
— Я тут ездил к женам,— похвалился я новостью.
— Ко всем! — захлопала в ладоши Габриэла.
— Наследство делил?
Мишо умел быть беспощадным! Этот его недостаток я переносил с трудом.
— Да уж, на этом свете я ту еще банду оставляю!
Не надейтесь, я и не думал пищать.
— Скажи лучше, это они тебя оставили.— Мишо слишком торопился переворачивать страницы, но я не противился.
— Самого страшного и кривоногого, со дна преисподней, из ада адского. Скажут: он гордо шел по жизни — хотя выл от голода и руки-ноги у него тряслись.
— Это ты-то несчастненький, которому при крещении накидали в купель полные мешки денег? Ты еще будешь тут перед нами скулить?!
— Мишо! — одернула его Габриэла.
— Тихо! — Он не позволил перебить себя.— Да такое святотатство даже в давние времена при старых богах ему не простилось бы. И пей давай!
— А разве душа не может изголодаться? Ну, целы у тебя руки-ноги, но какая от этого радость, если...
— Ах ты, старый пердун! Ты мне тут сырость не разводи, не то я, чего доброго, начну каяться.— Мишо хлестал меня наотмашь, это, ей-богу же, было лишним.
— А какими ты нашел своих жен? — нащупывала иную тему Габриэла, не подозревавшая, что эти наши безобидные мужские шутки мы с Мишо придумали давно.
— Они его не поняли, твари! — распалялся Мишо.
— Было такое? — переспросила Габриэла.
Я пожал плечами. Вполне искренне.
— Олина — баба языкастая, к тому же у нее с ним дети,— продолжал Мишо,— все его денежки она торопилась превратить в подушки, перины, кастрюли и прочую дребедень. У нее была газовая, электрическая плита, а ей еще хотелось такую, чтоб топить углем или нефтью, только нефтяных у нас не делают, а то она купила бы и приволокла к себе на кухню. Вторая кто у тебя — Алица? Эта скупала ковры, все, какие были, персидские, неперсидские, хрусталь и немецкий фарфор, серебряные приборы для кедровых сервантов. Мыслимо ли было с такой жить?! А как звали твою венгерку? Марика? Валика? Крутила за
дом, как жеребая кобыла. Выставила Ивана из его же комнаты и натащила туда париков как на продажу, розочек всяких, парфюмерии, наразвешивала порточков и лифчиков, зеркал всяких, начиная от трюмо и кончая самыми маленькими, какие только на свет народились... Я всегда понимал тебя и поддерживал, но почему ты развелся с Мадленой, прости, не понимаю!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34