Четвертая ночь марша оказалась новогодней. Днем 31 декабря мне совсем не удалось поспать. Старшине надо было сдать отчет, и он попросил составить его. Не скрывая неудовольствия, я принялся за работу и закончил ее, лишь когда прозвучала команда:
— Выходи строиться!
Я занял место в строю и вдруг ощутил неловкость...
Что-то беспокоило меня, но что именно — я не мог понять. Я щупал противогаз, гранаты, вещевой мешок, каску. Все было на месте, и все же чего-то не хватало.
Уже прозвучала команда: «Смирно!» — когда я вдруг понял, что забыл — о ужас! — винтовку!
Не спросив разрешения выйти из строя, я рванулся в дом, где мы дневали, но винтовки там не оказалось. Ни жив ни мертв я вернулся в строй.
— Я где-то забыл винтовку,— пролепетал я, обращаясь к Саше.
Он не бросил на меня своего пытливого взгляда, как обычно, а с минуту молчал, уставившись в землю, и я окончательно убедился, что не просто нарушил дисциплину, а совершил преступление. Потом Саша поднял глаза и сухо сказал:
— А у старшины не твоя?
Я поглядел на старшину и в эту минуту понял, что такое настоящее счастье,— на плече у старшины висела моя винтовка.
— Это моя! — радостно воскликнул я и потянулся к оружию.
— Через командира взвода!
— Что? — не понял я.
— Доложите командиру взвода, что вы забыли винтовку,— официальным тоном повторил старшина.
Настроение у меня сразу изменилось. Это он говорит мне, человеку, который не спал сутки, выполняя его работу. Мало ему позора, который я пережил сам, так надо еще осрамить меня перед всем взводом.
В это время подошел озабоченный лейтенант: неожиданно сообщили, что сегодня нашей дивизии впервые выдадут «наркомовские» сто граммов. Но полк выстроен для марша. Успеет ли старшина получить водку сегодня?
— У старшины моя винтовка,— дипломатически сказал я лейтенанту.
— Так возьмите ее,— равнодушно бросил командир и продолжал, обращаясь к старшине: — Немедленно на продовольственный склад! Постарайтесь обязательно все получить сегодня. Ведь завтра Новый год!
Я схватил винтовку. Какой же она показалась мне легонькой, какой милой, родной!
Через несколько минут полк тронулся. Командиры подразделения все время оглядывались назад, пока наконец за селом мы не остановились. Старшина, веселый, бодрый, громыхая бидонами, появился перед взводом.
— У кого есть кружка?
И тут выяснилось, что кружки нет ни у кого, кроме меня, хотя выдали всем задолго до отправки на фронт. У меня же была собственная, подаренная товарищами перед отъездом в армию, и я берег эту кружку как память.
Кто-то назвал мою фамилию. Как ни в чем не бывало старшина протянул руку:
— Дай кружку!
— Через командира взвода,— ответил я, бледнея от волнения и удовольствия.
— Что-о-о? — взревел старшина.
— Доложите командиру, что во взводе нет ни одной кружки,— официальным тоном заявил я,— а эта кружка не казенная.
Старшина изменился в лице.
Тут к нам подбежал лейтенант.
— Скорей давайте кружку,— весело сказал он, не слышавший нашего разговора.
Заряд пропал даром.. Ничего не оставалось, как протянуть старшине кружку, а он, чтобы досадить мне, начал раздавать водку не с правого фланга, где стоял я, а
с левого. Когда очередь дошла до меня, старшина был уже так благодушно настроен; что я не мог сердиться.
— Глотни, старик! — сказал он, наливая мне двойную порцию.
— Глотну,— ответил я, и вопрос был исчерпан.
Через сутки дивизия подошла к Дону.
Днем мы видели вражеские укрепления на том берегу, недавно взятые нашими войсками, а ночью слышали недалекую артиллерийскую канонаду, видели отблески разрывов. Фронт был совсем рядом.
Отдохнув сутки, мы перешли Дон, и, когда поднялись на высокий правый берег, я увидел в вечерних сумерках на белом снегу темные пятна. Это были трупы немцев.
Я всматривался в белое поле, и мне хотелось остановиться и заглянуть в лица убитым, которые лежали на обочинах. Но полк шел быстро. В сумерках все возникали и возникали длинные, напоминавшие тюленей на льду туманного моря, черные пятна...
За два перехода дивизия миновала Кантемировку, и наш полк оказался на маленькой железнодорожной станции. Трудный марш закончился. Лейтенант объявил, что нам предоставляется три дня отдыха.
Вчера Н-ский полк нашей дивизии занял позиции на передовой, а завтра должны занять и мы.
Я отводил в санитарную роту больного товарища и, возвращаясь обратно, увидел первых раненых из соседнего полка. Раненых я видел и прежде, но эти были «наши», из нашей дивизии, и я глядел на них другими глазами, чувствуя то особое волнение, которое овладевает человеком, когда он встает на грань неведомого.
Скрутив нескольким раненым цигарки, я пошел к своему взводу, поглощенный мыслями о завтрашнем дне. Вдруг воздух заполнился неровным, воющим гудением самолетов. Лихорадочно затарахтели зенитки, откуда-то сбоку застрочил пулемет так близко и громко, что заглушил рев моторов. Я впервые увидел самолет с желто-черным крестом и, волнуясь, наблюдал, как хищник, снижаясь, делал заход над станцией. Мне было обидно, что зенитки не могут попасть в такую большую
мишень. Потом из-за тучи вынырнул еще один самолет, и, когда он стал заходить на бомбежку, за ним вдруг потянулась лента дыма. Вначале я не понял, что произошло, но самолет резко пошел на снижение и скрылся за домами. Лишь серая лента на небе указывала, куда он упал.
Я и наши бойцы, никогда не видавшие сбитого самолета, бросились к нему, чтобы удовлетворить естественное любопытство. Когда я подбежал, самолет уже догорал, пахло паленым мясом, и я впервые увидел, как выглядит в жизни газетная фраза:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30