И вдруг сообразил: если отец почует, что от него несет табаком, взбучки не избежать.
На улице было холодно, голова отчаянно болела, мир вокруг качался, и несчастный курильщик стоял у крыльца, не зная, что делать. Ноги не держали, хотелось лечь, но идти в комнату было страшно: а что, если вернулись папа и мама? Ивась минуту постоял и почувствовал, что больше не может. Он прошел по коридору школы, прислушался — в комнате было тихо. Счастливый, что дома никого нет, мальчик примостился на топчане возле печки, и ему сразу полегчало. Только голова болела, так болела, что он даже не задал себе вопроса: зачем люди курят? Но хоть и не задавал этого вопроса, желание курить надолго пропало.
В заключение этой главы надо сказать, как расширился у нашего героя круг знакомств. Когда хлеб скосили и можно было пасти скотину на стерне, Карабутеня попало в большую компанию пастухов. Здесь оно обогатило свои знания фольклором, по преимуществу непристойным, и обучилось ругаться, иногда довольно складно, о чем ни мать, ни отец даже не догадывались, поскольку Ивась, помня мамину угрозу наколоть язык иголкой, сам не ругался и не сказывал забавных стишков со звучной рифмой, вроде таких:
Раз, два, три, четыре, Черти бабу потрошили. Взяли... взяли пуп, Чтобы вышел добрый суп.
Приблизительно в это время чаще стали звать его не Карабутеня, а Кярабутча, употребляя при этом уже местоимение «он», чем и было отмечено его вступление в пору отрочества.
КАРАБУТЧА 1
Знакомиться с науками Ивась стал семи лет в церковноприходской школе ведомства православного вероисповедания, где учительствовал его отец под началом отца Антония.
В школе были две классные комнаты, а классов — их тогда называли отделениями — три, так что двум отделениям приходилось сидеть вместе. Соответственно и учителей было два: Юхим Мусиевич и его помощник, который вел первое отделение.
Карабутча вошел в класс, не почувствовав подобающего такому торжественному моменту волнения, поскольку еще до поступления в школу не раз играл здесь с младшими братьями в жмурки, и ему тут было известно все — от некрашеных парт до последней дырки в прогнившем деревянном полу.
У Маркела Ивановича — помощника учителя — не было ни высшего образования, ни педагогического. Он когда-то окончил начальную школу и теперь передавал ученикам полученные там знания. Учил читать, писать, считать, молиться и, поскольку обучение шло на русском языке, а учащиеся говорили по-украински, пояснял новые и непонятные слова — что такое «железо», «петух» и тому подобное. Дети не всегда догадывались, что значат эти слова, и только Ивась всегда поднимал руку. Но когда дошло до слова «лужа», то не поднял руки и он.
После того как помощник учителя, выдержав паузу, сам объяснил это слово, Ивась, который ставил Маркела Ивановича значительно ниже отца, понял, что, хотя Маркел Иванович ходит в домотканом пиджаке и вместо пальто носит чумаку, он тоже настоящий учитель и достаточно много знает, а стало быть, заслуживает глубокого уважения.
Как-то один из учеников спросил у Маркела Ивановича, что такое «варежки».
— Варежки? — переспросил учитель.— Это что-то вроде фасоли. Их варят.
Только через много лет, когда Карабутча прошел стадию Карабутенко и стал Карабутом, он узнал, что такое варежки, и улыбнулся, вспомнив своего учителя.
Изо всех открытий, которые принес Ивасю первый
класс, его более всего поразила истина, что «собака — друг человека». Он вспомнил хуторского пса, который вел себя с ним совсем не по-дружески. И Карабутча спасовал при этой первой встрече с диалектикой. В самом деле, как же так: «друг человека» ценится тем выше, чем он больше лает и чем злее бросается на людей? А с другой стороны, для ребят, которые, несомненно, люди, нет большего удовольствия, чем попасть камнем или палкой в «друга» на улице или на соседнем дворе.
Истина, вычитанная в букваре, вызывала приятные воспоминания о лете. Перед глазами вставала хата Карабутов в Мамаевке. Все, во главе с дедом Мусием, сидят в сенях у столика и едят с хлебом арбузы и дыни. Арбузов и дынь много, можно есть не спеша, не боясь, что Хома крикнет: «На отнимки и недоедки!» — или дедушка пододвинет еду к себе и скажет:
— Погоди, я с хлебом поем.
У порога сидит «друг человека» — Серко, разморенный жарой, с язвочками на ушах от мушиных укусов и погасшими глазами, в которых каждый мог бы прочитать неверие в людей: дескать, сами едят, а «другу» не дают. Когда кто-нибудь кинет корку, глаза у Серка на миг оживают, но, увидав, что это не хлеб, а всего лишь арбузная корка, Серко только тряхнет искусанными, окровавленными ушами, и глаза его снова гаснут. Тогда дедушка кричит:
— Тю, тю, бездельник! Ишь наносил мух!
Серко подымает грустные глаза и с укором смотрит на деда, словно говорит: «Так-то ты с другом?»
Когда все встают, Ивась и Хома прячут по куску хлеба и украдкой от старших дают собаке, да и то не просто, а подбрасывая по кусочку, чтоб пес ловил на лету.
Мысли Ивася далеки от того, о чем идет речь на уроке, но Маркел Иванович не дает ему подзатыльник, не дерет за волосы, не ставит на колени, как других. Ивась понимает, почему: он учительский сын, он не такой, как все, ему больше дозволено. Правда, у Маркела Ивановича и оснований наказывать Ивася меньше — малыш умеет читать и писать. Тем из учеников, которые, зная букву «м» и букву «а», не могут прочитать вместе «ма», учитель помогал, хлопая по рукам линейкой или просто рукой по щеке (в вопросах педагогики Маркел Иванович не отличался от других учителей того времени), но Ивасю не нужна была такая помощь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59