Однажды ночью с кабриолета сняли и утащили колеса, а коня отогнали в общую конюшню. Дед Мяука провел сутки, свернувшись по-кошачьи, в кожаном деветаковском кресле, а наутро Петко Болгария нашел его мертвым.
Под вечер, по холодку, Николин снова выводил отару в поле. Он любил стоять, опираясь на герлыгу, словно чабан былых времен, и смотреть, как овцы жадно щиплют мягкую траву, как солнце, все более громадное и пламенное, опускается к синей линии горизонта и медленно за нее уходит, как бледнеет закатное зарево, все вокруг заливает мягкий прозрачный свет, в этом свете по стерне на цыпочках приближается ночь и шаги ее потрескивают тихо и звучно. В такие вечера он часто слышал, как чабаны, остановившись неподалеку, говорят о том, что, мол, его дочка Мела вовсе и не его дочь, а Ивана Шибилева, при этом делают вид, будто не замечают его в сумерках, и перекликаются так громко, что голоса их разносятся далеко вокруг. Николин улыбался и проходил со своей отарой мимо. Чем грубее и оскорбительнее были сплетни о его жене, тем более невероятными они ему казались и тем меньше его трогали. Вместо того чтобы страдать от ревности и отчаяния, чего добивались его доброжелатели, он немыты нал странное чувство наслаждения от их тщетных попыток открыть ему глаза. Чуть ли не все село поставило перед собой задачу разрушить его счастье, а это как раз показывало, как оно велико и неуязвимо. Он был один против всего села и побеждал в борьбе благодаря одному-единственному оружию — своей вере в жену. Но люди не хотели мириться с его глупой верой, тем более что она подрывала моральные устои села и поощряла разврат.
Иван и Мона тем временем стали так неосторожны, что им уже ничего не удавалось скрыть. Днем и ночью кто-нибудь следил за ними, и, как ни изобретателен был Иван, его свидания с Моной ни для кого уже не были тайной. Каждый новый их маршрут прослеживался, каждый сигнал разгадывался. Наконец, и власти решили вмешаться и пресечь «бытовое разложение», как выразился секретарь партбюро Стоян Кралев. Однако дело это оказалось очень трудным, почти невыполнимым. С одной стороны, Мона дружила с его семьей, так что, когда общественная совесть взбунтовалась и потребовала, чтобы руководители села каким-то образом обуздали Монины любовные похождения, он и его жена Кичка оказались в весьма щекотливом положении. С другой стороны, Мона участвовала в театральных представлениях еще девочкой, когда никто из женщин села, кроме Кички Кралевой, не желал ступить на сцену, она первая среди молодежи начинала носить одежду и прически, которые Кичка вводила когда-то как средство борьбы против старой моды, вообще из молодых женщин она чаще и лучше всех выполняла задания, которые и раньше и теперь давала ей партийная организация. Стоян Кралев и его жена и прежде много раз пытались внушить ей, что она должна порвать с Иваном, а она молчала, и на лице ее появлялась такая нежная и невинная улыбка, что они не смели больше ее тревожить. Однако любовные похождения этой парочки не сходили у односельчан с уст, к тому же и оппозиция, используя все средства для дискредитации коммунистов, кричала о них на всех углах, так как Иван Шибилев и Мона были членами партии. Стоян Кралев более чем кто-либо испытывал ненависть и органическое отвращение к их распущенности, но по разным причинам, прежде всего общественным, еще не брался как следует за то, чтоб их разоблачить или наказать. Мона и Иван вынесли на своих плечах тяжесть почти всей агитационной работы и в прошлом и теперь, притом работали они так хорошо, что привлекли к ОФ не меньше половины села, не говоря уж о радости, которую они доставляли людям. Однако терпеть их развратное поведение дальше было невозможно, и Стоян Кралев наконец послал за Моной. Она пришла в клуб партии вместе с дочкой. Девочке не было еще трех лет, она знала Стояна Кралева, потому что много раз заходила с матерью к нему домой, и теперь, как только увидела его, стала шалить, залезать под стол и трогать все, что было в комнате.
— Надо было прийти одной,— сказал Стоян Кралев.
— Почему?
— Потому что разговор не для детских ушей. Приходи в пять часов, но одна.
Мона дала девочке мячик, вывела ее на улицу, чтоб она там поиграла, и вернулась.
— Я, ты и Кичка уже говорили о твоих делах,— продолжал Стоян Кралев,— но я вынужден поговорить с тобой снова.
— О каких моих делах?
— Об этих самых... с Иваном.
— А что о них говорить?
— Как что?.. Все село возмущается...
Стоян Кралев ждал, что, когда он заговорит с ней о ее внебрачной связи, она смутится, застыдится или попытается каким-то образом оправдаться, но она чинно сидела, положив руки на колени, словно послушная девочка, и с едва уловимой улыбкой смотрела ему в глаза. Эта улыбка, то ли ироническая, то ли осуждающая, поразила его и заставила на минуту замолчать. В ее улыбке была и красота, и бесстыдство, и вызов женщины, получившей и получающей все от столь долгожданной, хоть и краденой любви, и презрение ко всему и всем, кто попытается ее отнять. Чем больше смотрел Стоян
1 ОФ — Отечественный фронт, массовая общественно-политическая организация болгарских трудящихся, работающая под руководством Болгарской коммунистической партии.
Кралев на эту улыбку, тем лучше он ее понимал и тем сильнее раздражала его Мона. Все-таки он взял себя в руки и спокойно, «по-дружески» посоветовал ей устроить свою личную жизнь так, чтобы «не давать пищу досужим разговорам». Мона молча выслушала его и, направляясь к двери, сказала только «до свидания».
— Я не понял, согласна ТЫ тем, что я тебе сказал, или нет?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179