К тому же он был красивее, чем Иван Шибилев, а то, что он не сознавал своей красоты, придавало ему особое очарование. Костюм, какого никто в этом краю не носил,— юфтевые сапоги, широкополая шляпа, черный жилет и белая рубаха,— придавал ему вид человека почтенного и уравновешенного. Она мысленно поставила себя рядом О ним, подумала о том, какой прочной, нерушимой опорой мог бы он ей быть, и осознала, что призывает его образа на помощь, пытаясь найти в нем утешение в часы IVшовных мук. Но это мысленное сопоставление Ивана Шибилева с Николином было лишь минутной игрой больного воображения, игрой, в которую она вложила осознанное мщение и ненависть к любимому человеку, заставившему ее страдать именно потому, что она его любила.
В тот же день, к вечеру, ее отец заговорил о Николи-не как о старом знакомом, чуть ли не родственнике.
— Гляди-ка, наш Николин помещиком заделался!
— С какой стати он «наш»?— раздраженно откликнулась Мона.— Два слова по пьяной лавочке сказали друг другу, и готово — «наш»!
— Чего уж там!— сказал дед Мяука.— С одним человеком всю жизнь разговоры разговариваешь, и все равно его не поймешь, а с другим только заговоришь, тут же и видишь, что у него за душа. Кабы такого человека господь нам послал, вот бы...
Он хотел сказать что-то еще, но благоразумно замолчал, потому что боялся ее рассердить. После многочисленных историй с кандидатами в женихи и особенно после скандала с Костой Богачом даже случайное упоминание имени неженатого мужчины вызывало у нее приступ гнева, а дед Мяука с его кошачьим нравом не выносил тягостных сцен. Сейчас, однако, Мона на него не рассердилась, хотя поняла его недвусмысленный намек,— ее поразило то, что и отец, в каком-то странном прозрении, в этот день так же, как она, подумал о том, что Николин, как ни противоречило это здравому смыслу, рано или поздно каким-то образом вмешается в их жизнь. Больше никогда дед Мяука об этом не заговаривал, включая тот день, когда Николин стал членом их семьи, словно он давно предвидел это как нечто естественное и неизбежное.
Иван Шибилев мелькнул в селе после замужества Моны, исчез и снова появился после рождения ребенка. «Он обманул меня и унизил, я его ненавижу»,— твердила она себе и испытывала к нему такую ненависть, что сожгла и уничтожила все, что о нем напоминало: расшифрованные письма, ее портрет, который он нарисовал и подарил ей, туфли, блузки и дешевые побрякушки, которые он привозил ей при каждом возвращении. Она ходила по селу, гордо выпятив живот, показывая тем самым, что не скрывает беременности, а, наоборот, хвастается ею. Подругам, которые говорили, что живот растет у нее быстрее, чем следует, почти открыто давала понять, что даже если она родит на седьмом месяце, все равно ребенок будет «девяточкой», намекая на то, что встречалась с Николином, которого тогда называли, по имени бывшего его хозяина, «Деветак», или «Девятка», еще до свадьбы. Свадьба Радки, на которой она со многими его познакомила, была самым надежным алиби для подтверждения ее давних с ним связей. Никто не смел обвинить в том, что эта тайная связь была по отношению к Ивану Шибилеву, коль скоро СВЯ8Ь завершилась браком; к тому же — добавляла они Шибилев (тут Мона улыбалась с той ЦИНИЧНОЙ И убийственной иронией, на какую способна только мстящая женщина), по его собственному, хоть эапоздалому признанию, не был полноценным мужчиной Это объясняло ее неожиданное замужество,
(одно доставило большое удовольствие нашим сплетникам, которые могли смеяться над мужской несостоятельностью Ивана и в то же время порицать его за то, что он столько лет водил девушку за нос. Только самые проницательные, имевшие в подобного рода делах особо тонкий нюх, отнеслись к заявлениям Крали скептически. Они, разумеется, не могли установить, каковы Мужские достоинства И папа Шибилева, но по опыту знали, что в таких делах следует сохранять за собой право на последнее слово. Но их было всего несколько человек, а все остальные верили Моне и хвалили ее за то, что она послала наконец Ивана ко всем чертям и стала примерной матерью и супругой.
Опьяненная страстным желанием развенчать до конца своего прежнего кумира, Мона отказалась и от театральной деятельности как раз тогда, когда особенно нужны были постановки, агитирующие крестьян за кооператив. Несмотря на просьбы и уговоры Стояна Кралева и его жены Кички, ближайшей своей подруги, она заявила, что из-за Ивана возненавидела и сцену и все, что о нем напоминает. Так прошло два года. Однажды, и конце мая, возвращаясь из лавки, Мона увидела Ивана Шибилева он входил в клуб. Она пошла за ним и, не думая о том, один ли он и как он ее встретит, толкнула дверь и вошла. К степе около сцены была прислонена деревянная рама с полотном, на котором контуром был намечен портрет Георгия Димитрова. Рядом стояли Панки с красками, кистями и рулоны бумаги, а Ивана не было. Темно-зеленый занавес был раздвинут и по обе стороны сцены завязан веревкой, а сама полутемная Сцена с голыми грязными стенами и неровным дощатым полом казалась тревожаще пустой.
Мона поднялась на сцену и подошла к двери маленькой комнатки, которая использовалась как гримерная и как склад реквизита. У комнатки не было другого выхода, и Иван мог быть только там. Леденящий холод пронзил ее тело, а рука так задрожала, что она не могла нащупать ручку двери. Она постояла около минуты, бившая ее дрожь становилась все более неудержимой, ее охватил необъяснимый ужас, словно ей предстояло броситься в безДну, из которой нет выхода. В то же время какая-то зловещая сила толкала ее вперед, и она нажала на ручку.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179