Совсем руки и ноги закоченели. Да и с водой поторопиться пора было.
— Знаешь, как эта штука называется? — И дядюшка Загрушка вытащил из инструмента трубочку. — Да откуда же тебе знать, что это такое! Это амбушюром зовется, а старые музыканты называют мундштуком — на немецкий лад. А вся труба называется «бас» или «геликон». Запомнишь?
— Запомню.
А мне уж реветь впору — так я промерз, до самых костей. Сунул я руки в карманы, да толку от этого чуть. А старик все еще глядел на меня, беспрестанно надувал губы с таким видом, будто чем-то поперхнулся. Господи боже, да скажи же наконец, в чем дело!
— Ты еще не бреешься? — вдруг спросил дядюшка Загрушка.
— Нет, не бреюсь.
— Это хорошо, что еще не бреешься. Если бы ты брился, пришлось бы мне тебя еще всяким другим вещам учить. Да в тринадцать-то лет и бриться никому еще не надо. Ты ведь сказал, что тебе тринадцать?
— Одиннадцать! — поправил я.
— Гм... Одиннадцать — это еще меньше, чем тринадцать. А ты знаешь, когда Винцентов день?
— Знаю.
— Винцентов день — двадцать первого января. Был когда-то двадцать второго, а теперь уже лет десять, как
справляют его двадцать первого. Перед Винцентом всегда были Агнешки, а ныне Агнешек не бывает. Кто-то нос в календарь сунул и Агнешку вычеркнул. Ты в календарь не заглядывал?
— Нет.
— Иной раз думаю я об этом и никак догадаться не могу, кто в календарь нос сунул и такой ералаш в именинах сотворил... Гляди! — И старик вытащил из кармана мятую бумажку. — Вот тебе нотная бумага. К Винцентову дню надо бы тебе кое-что выучить.
— Выучу,— пообещал я.
Он посмотрел еще на мои зубы, постучал по ним пальцами, потрогал губы — крепкие ли они. Отошел в сторонку и еще довольно долго меня разглядывал, сощурив глаза, словно хотел убедиться, идет ли мне труба.
— Ну, значит, занимайся! Никто еще сразу ученым не родился! — закончил он разговор и свернул к нижнему концу улицы, перешел по мостику замерзший ручей и еще несколько раз оглянулся на меня.
Я заторопился домой.
КОГДА Я ПРИШЕЛ ДОМОЙ...
Мама дождаться меня не могла и послала отца на улицу посмотреть, где это я застрял с водой.
Отец стоял у ворот, и видно было, что он чем-то недоволен. В руках он держал крохотный окурок. Папа-то мой завзятый курильщик и обычно бросает сигарету, когда от нее остается один уголек, который обжигает губы. Обожжется — и ходит по дому ворчит, иногда с мамой или со мной ссорится. При этом мне кой-когда здорово попадает. Я как увижу, что отец курит и окурок все меньше становится, так меня просто нетерпение разбирает поглядеть: что же дальше-то будет? Маме порой не терпится, и тогда она вмешивается. раньше времени:
— Брось! Опять ведь обожжешься!
Отец прикладывает окурок к губам, морщится и в ту же минуту выплевывает его на пол.
— Что я говорила? — скажет мама. — Хоть бы разок усищи свои спалил.
У отца усов нет, вот он сразу и выходит из себя:
— Что ты ко мне с этими устами пристала?
— Будь у тебя усы, давно бы их спалил,— говорит мама.
— Да что тебе мои усы дались, а? Я на всю семью работаю, ночей не сплю, и никто этого не ценит.
— Перестань!
— А ты что рот разинул? — накидывается на меня отец.
Он хватает меня за ухо, притягивает к столу и требует мой школьный дневник.
Конечно, когда родителям вздумается придратьса к своему ребенку, так они первым делом дневник спрашивают. Перелистывают его, а потом дадут взбучку за плохую отметку, полученную еще в начале учебного года.
— Почему у тебя нет пятерок?
Всякому небось хочется, чтобы у его сына или дочери были в дневнике одни пятерки!
Попробуйте представить себе, что выйдет, если исполнится это желание! Все ученики станут пятерочниками, и никаких табелей не надо, достаточно лишь объявить, что весь класс сплошь отличники. Но что с такими делать, у кого нет музыкального слуха? Или, скажем, Ян Матейка. Он и перекувырнуться-то толком не может. Он знает, как надо перекувырнуться, но такой увалень, что никак у него кувырок не получается. Откуда в таком случае у Яна по физкультуре пятерка будет?
Вот о чем я думал, подходя к папе, и чуть-чуть улыбнулся. Таким способом можно иногда изменить или хотя бы поправить отцовское настроение.
— Где ты болтался? — начал отец и тут же выплюнул окурок.
— Я не болтался.
— «Не болтался, не болтался»! Все воды ждал?
— Да, ждал. А потом меня остановил дядя Загрушка.
— Все тебя останавливают! Бегай побыстрей, так никто и не остановит!
— А меня вот остановили.
— Что же ты такое тащишь? — спросил еще отец.
— Музыку.
— Ты что, играть на этом умеешь?
— Нет, не умею.
Отец стал хмуриться. Он осмотрел трубу со всех сторон, взял у меня ведро и отнес его маме.
Я вошел в дом, подпрыгивая и растирая закоченевшие пальцы.
Отец вернулся ко мне.
— Что же ты собираешься с этой штукой делать? — спросил он.
— Играть на ней.
— Как же ты станешь играть, раз не умеешь?
— Ученым еще никто не родился.
Отец взял у меня инструмент, надел себе на плечо. Он прижал губы к мундштуку, сильно дунул и даже покраснел от натуги.
— Она заткнута чем-то, кажись,— сказал отец, вытирая рукой слезы, выступившие у него на глазах.
— Нет, он не заткнут,— сказал я.
— А ты сам-то пробовал?
— Нет.
В душе я допускал, что в трубе может что-нибудь такое торчать: полотенце или там шапка — внуки-то Загрушки могли ведь туда насовать все, что хочешь.
Я уже согрелся и не отходил от отца — уж очень мне хотелось самому потрубить.
— Дайте, папа, я попробую.
— Отстань! — не сдавался отец.
Он еще раз надулся, по лицу даже пятна красные пошли.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23