.. Он-то уж, конечно, думал, что сын его погиб, упал со светлой высоты, сошел с ума, пропал для всех и для себя. Кто же скажет, что это не так, если сын бросил семью, бросил работу, бросил большой красивый город, в котором жил в славе и богатстве, бросил все, к чему шел с трудами целую жизнь из былой деревенской дикости и нищеты. Бросил ради одинокой жизни в чужой времянке в неуютном степном селе...
Случались минуты, когда Кретов смотрел на себя глазами отца. И помышлял о возможностях возвращения к прежней жизни. А такие возможности у него были. Он мог, например, попроситься на прежнюю должность в свою газету — редактор, помнится, обещал взять его обратно, если он вздумает вернуться. Мог даже, поборов в себе гордость, претендовать на прежнюю квартиру, потеснить сына. Но можно было и не делать этого, а, скажем, добиться через редакцию газеты или через Союз писателей предоставления новой квартиры. А еще можно было жениться на Федре, если, конечно, побороть в себе все ту же гордость и вступить в сделку с совестью. Впрочем, почему именно на Федре? Мало ли невест с квартирами? И разве он не может в какую-нибудь из них по-настоящему влюбиться? Правда, женишок он уже не ахти какой.
Возможности, подобные этим, открылись бы перед ним и здесь, в областном центре, если бы он согласился на шаг, который предлагал ему ответственный секретарь местной газеты. Областной центр, конечно, не столица республики, но и не Широкое, разумеется.
Да, бывали минуты, когда он таким образом жалел себя. Но потом всякий раз стыдился этого чувства и злился на себя, будучи убежденным в том, что в его возрасте нужно уже располагать запасом внутренних ценностей, достаточным для того, чтобы не желать ценностей иных. У кого пустая душа, тот набивает карман,— этот афоризм он некогда придумал сам. Кто беден духом, тот боится себя, тот вынужден все время подключаться к престижным источникам питания, беспрерывно потреблять чужие мысли, вещи, втискиваться в отношения, карабкаться по лестнице карьеры, иначе — гибель, потому что в душе ничего не посеяно и вне себя нечем сеять. Такая беда.
Надо сеять самому, а не пожинать чужое поле. В этом видели смысл и радость жизни многие мудрецы мира. И борозду взрыхлять самому. И жать на ней не для себя, а для других.
Он все бросил? Неправда. Он только отряхнулся от ненужных связей и дел. Он совершил поступок. И стыдно хныкать...
Кретов оделся, чтобы идти в библиотеку. Заглянул в печь и, убедившись в том, что угли уже не полыхают огнем, не дымят, а мирно тлеют, прикрыл печную задвижку, чтобы к его возвращению все тепло не вылетело в трубу. Дверь времянки запиралась только на засов: ни врезного замка, ни колец для замка висячего на ней не было. Сначала Кретов собирался купить замок и вбить кольца, но потом махнул на это дело рукой, потому что, во-первых, в широковском магазине не было замков, а во-вторых, потому что ворам у него нечем было поживиться, разве что кто-нибудь из них позарился бы па его старую пишущую машинку. Кретов запер дверь на засов и нырнул в морось, в холод, в темноту. Выбравшись на асфальтированную дорогу, притащил на ногах по пуду грязи. Подрыгал ногами, избавляясь от нее, прошелся по луже в ледяной колдобине, освещенной лампочкой со столба, потом нагнулся и помыл ботинки сверху, как это делали многие широковцы, отряхнул от воды руки, сунул их в карманы пальто и зашагал дальше, довольный тем, что асфальт приведет его к самому Дому культуры, где размещалась библиотека.
Площадь перед Домом культуры была щедро освещена. Не только ради Дома культуры, по и ради совхозной конторы, ради магазина, почты и детского сада, расположенных по ее краям. Контора, магазин, почта и детский сад уже были закрыты. И на той части площади, которая примыкала к ним, было пусто. Только у входа в Дом культуры, прячась от мороси, стояла группка парней и девчат, которые пришли то ли в кино, то ли на танцы. Кретов, проходя мимо них, поздоровался. Кто-то ответил ему. Другие почему-то засмеялись. Должно быть, кто-то из парней отпустил по его адресу шутку. «Интересно бы узнать, какую»,— подумал Кретов и сам попытался придумать такую шутку. Ну что они могли сказать после того, как он поздоровался с ними? Привет от старых штиблет? Будь здоров, Иван Петров? Здрасте да свет не засте? Наверное, что-то в этом роде. Хотя, конечно, могли придумать и что-нибудь обидное. Ведь рядом были девчонки, а чего только ради девчонок не скажешь о другом человеке, чтобы обратить их внимание на собственные ис-
ключителъные достоинства?.. Кретов знал это по своему опыту.
Библиотекарша Надежда Кондратьевна встретила его приветливой улыбкой. Она уже привыкла к его вечерним посещениям. И, кажется, даже радовалась ему. Наверное, радовалась, ведь сидеть одной скучно. А сидеть ей приходилось по преимуществу одной: читателей у библиотеки было немного, и книги они обменивали не часто. Газеты же и журналы почти никто не листал: кому были нужны, тот их выписывал домой.
На этот раз, кроме самой Надежды Кондратьевны, в библиотеке никого не было.
— Скверная погода,— сказал Кретов, отряхивая на пороге шапку.— В такую погоду только на печи сидеть. С книгой, разумеется. С хорошей книгой.
— А вам не сидится? — с готовностью поддержала начатый Кретовым разговор Надежда Кондратьевна.— Или печь холодна? Или нет интересной книги?
— Есть и горячая печь, и хорошая книга. А еще есть одна пословица, которую я когда-то прочел у Даля: до тридцати лет греет жена, после тридцати — рюмка вина, а старика и горячая печь не согревает.
— Значит, в старики записались, Николай Николаевич? Кретов промолчал, улыбаясь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123