Конечно, и ему хотелось бы вот так же открыто говорить о честности, справедливости, выставлять напоказ свою жизнь... Но не выставишь — в другое время они с Лаурой живут. И когда к ним подбирался голод, никто не помог ему в этом человеческом, океане. Пусть с какими-то своими, не очень чистыми намерениями, но Агостино оттащил его от пропасти, в которую вот-вот свалилась бы вся семья.
— Ты о чем задумался? — спросил его Антонио. Джованни, мгновенно восстановив ход беседы, с наигранной наивностью спросил:
— Но почему все валят на коммунистов, почему не на христианских демократов?
Казанова вскочил, взмахнул руками:
— Откуда ты свалился? С Луны? Или притворяешься? Джованни бросил быстрый, беспомощный взгляд на жену, и та, рассмеявшись, сказала, что напрасно он так мало бывал в обществе Элио. И пояснила, обращаясь уже ко всем: во дворе у них жил рабочий-коммунист. Так, по крайней мере, предполагали окружающие.
— Да, Элио там, в Риме, тоже возмущался и красными бригадами, и этими молодчиками в черных рубашках,— поддержал внучку старик.— Они кого хочешь и что хочешь продадут.
— Знаем, по чьей указке все делается,— махнул рукой Джино.— И Вьетнам, и ракеты. Поперек горла стали русские. А их только в Лигурии было пять тысяч. Всё — кровь, жизнь — отдавали, ничего не требуя
взамен.
— А заокеанским дядюшкам надо отвлечь внимание от ракет, нацеленных на Россию,— вскочив, возмущенно выкрикивал Казанова.— И всю мерзость: провокации, наркотики, похищения, бомбы — они пытаются приписать коммунистам, мол, влияние Москвы...
— Подожди, компаньо,— сказал Энрико, усаживая Казанову на стул.— Зачем влияние?! Достаточно того, что у каждого из нас есть память! Я такой пример приведу. В моем родном селенье ланци согнали на площадь мужчин, женщин, детей, стариков... «Вы есть заложники. Скажите, где русский, иначе каждый второй капут!..» Многие догадывались, у кого прячется бежавший из плена израненный человек,— в селенье тайн не бывает,— но молчали все.
Каратели подняли автоматы. Женщины плакали, перепуганные дети жались к матерям... И тогда, опираясь на палку, вышел человек с кровавой повязкой на лбу, с рукой, взятой в лубки. Чтобы привлечь к себе внимание, поднял здоровую руку и крикнул: «Я — русский!.. Никто не знал, где я прятался. Люди не виноваты...» Невозможно было определить, молодой или старый этот человек, выбравший виселицу, бежавший от своих мучителей и снова вернувшийся к ним. И никто никогда так и не узнает его имени...
Джованни покусывал губу, ему представилось, что в этой толпе Лаура с его сыном и старик...
— Очевидно, не мог видеть,— задумчиво, словно про себя, заметил Джованни,— как будут стрелять в детей, в женщин, перевязавших его раны...
— А кем ему приходились эти крестьяне? — Казанова снова вскочил, вопрошающе приподнял обе руки.— Кем? Родные? Близкие? Ты прав, компаньо Энрико! Память! Самое главное — память! И пусть они, — он ука-
зал на Лауру и Джованни,— они и все другие узнают правду от нас.
— Если добавить еще, что парни из Канталупо сняли цветной фильм о Федоре,— подхватил Казанова.— Фильм о его сыне, жене. О Москве...
— Да. И фильм...— подтвердил Джино.— А теперь ракеты стоят на земле, политой кровью Федора, кровью русских, и нацелены на города, где живут их сыновья, дочери, жены...— Джино сжал кулаки.— Они хотят, чтобы мы забыли прошлое, не возмущались! Тогда один бесноватый с помощью дуче вовлек нас в грязную, ужасную бойню. Теперь явились новые!
— Помнить об этом надо! Всем! — резко произнес Энрико.
— Может, не только помнить,— робко произнесла Лаура.
Все удивленно обернулись к молодой женщине. Джованни встревоженно взглянул на жену. А Казанова захлопал в ладоши:
— Браво! Брависсимо, Лаура, настоящая дочь Филиппе! — Джино отодвинулся от хрупкого стола и сложил на груди спои тяжелые руки.
А Джованни не мог отвести взгляд от литых плеч каменотеса. От него веяло такой же мощью и спокойствием, как от микеланджеловского Моисея. Казалось, ничто не может поколебать силу духа этого человека...
— Вы, молодые люди,— глядя на Лауру, проговорил Джино,— должны, быть с нами. За вами будущее и ваше, и ваших детей.
Джованни помрачнел, опустил глаза. Слова партизана относились к нему, именно к нему. Да, он обязан думать прежде всего о Лауре, о сыне, которого они ждут.
— Разве от нас что-либо зависит? — хмуро произнес он.
И тут заговорили все-все, кто был в комнате;
— Судьбы людей... От кого же они зависят?
— Это касается всего мира и каждого из нас в отдельности.
— Поверь мне, скромному ученому,— это сказал Энрико.— Вы даже не представляете, как все далеко зашло! Мы перед ядерной катастрофой. Ее тень накрывает Италию. Еще немного, и не будет планеты людей, а только мертвое астральное тело в нашей Галактике.
«Как Марс, как Венера,— мелькнуло в сознании Джованни,— уж кто-кто, а этот известный физик знает, что говорит. Может, и на тех планетах была когда-то
жизнь».
— Речи и дела политиков напоминают оргию наркоманов, каждый из которых тушит факел в бочке с горючим,— горячо вмешался Казанова.— Бедный Нерон от их воплей переворачивается в гробу: нейтронная бомба, крылатые ракеты, космические войны!.. Угрозы чередуются со ссылками на библию, историю, совесть, разум, перенаселенность, кровожадность коммунистов...
— Подожди, Казакова. Мы трезвые, нормальные люди,— спокойно проговорил Энрико.— И наш долг отвечать за то, что делается на земле. Надо заставить политиков опомниться.
Джованни сидел, потрясенный словами этого кроткого человека. Казалось, он попал в другой мир, к иным людям.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58