Он член всевозможных коллегий и обществ, много путешествует по стране, выезжает за рубеж, выступает с речами на собраниях, печатает статьи по истории республики, о народном хозяйстве, о проблемах современного общества. Подобного рода деятельность не для Али. И успехам Мираса, во всяком случае теперь, он не завидует. Правда, в те времена, когда еще был женат, Али не мог равнодушно относиться к огромной квартире Мираса и его белоснежной «Волге», потому что Алия постоянно тыкала мужа носом: вот смотри, как надо жить. И хотя он считал себя выше этого, от ее слов становилось не по себе.
Али полагал, что он доверчив и его легко обвести вокруг пальца. Ловко, например, у Алии вышло обженить его. Али даже и не заметил, как это получилось. В то время он только-только вышел из интерната, зарабатывал мало, не ел досыта, а уж о модных костюмах, что носит теперь, и не помышлял. Родители Алии — зажиточные люди— обогрели и приласкали его; они оказывали ему всяческую поддержку, словно он был их родным сыном. В этих условиях Алии — студентке торгового техникума, обладавшей неизмеримо большим, чем Али, жизненным опытом,— ничего не стоило окрутить незадачливого желторотого птенца.
Вот и сегодня Али чувствует опасность. Ему сразу понравилась Улмекен, с первого взгляда, он никогда не
признается себе в этом, однако ему льстит внимание молодой женщины, льстят ее ухаживания: «Почему не угощаетесь?», «Почему не веселитесь?» — хотя он прекрасно понимает, что мысли ее полностью заняты Мирасом.
Улмекен запела песню Садыха Мухамеджанова «Лунная ночь». Али отметил, что голос у нее глубокий и нежный. Мирас настаивал, чтобы она исполнила шесть аульных припевок, но Улмекен пела:
Двое влюбленных, взявшись за руки, Гуляют вдали от чужих глаз...
На этих словах Мирас подхватил песню; их голоса: один — серебряный колокольчик, другой — гулкий колокол, красиво слились. Али с удовольствием слушал, но когда, закончив песню, они обменялись взволнованными взглядами и Али это увидел, настроение его испортилось окончательно.
Чем сильнее становился шум, чем больше веселились собравшиеся в доме люди, тем мрачнее становился Али, тем холоднее и неуютнее чувствовал он себя. А когда все дружно зааплодировали сольному пению Мираса, он, с раздражением подумав «ну-ну», опрокинул бог знает какую по счету рюмку; Мирас и Улмекен пели еще, снова раздались дружные аплодисменты, Али опять наполнил рюмку; Мирас вытащил всех на середину танцевать, «молодцы»— Али опрокинул рюмку еще раз; наконец, когда все расселись и предложили ему, Али, сказать тост, он начал так: «Люди, человеки! — Затем объяснил всем значение этих слов, объяснил, что человек обязан думать о своем народе.— А вас не заботят судьбы народа, эгоисты, пустозвоны, что вас интересует, кроме собственного брюха? Не могу сидеть среди вас, мещан!» — стукнул кулаком по столу и выскочил на улицу.
Все вышли следом, стали уговаривать его, соглашаться с ним: «Твоя правда, мы виноваты, мы исправимся»; просили вернуться, но он ничего не хотел слушать и ушел.
Когда гости разошлись, Мамыржан долго не мог заснуть, ворочался, вздыхал. Кадиша была в своих заботах, убирала со стола, мыла посуду. Когда она наконец легла рядом с ним, он замер на некоторое время, потом, решив, что жена уже уснула, опять заворочался, завздыхал,
тысячный раз прокручивая в памяти ленту прошедшего дня. «Товарищи из столицы приехали, по этому поводу собрали в доме нужных людей — это хорошо; стол был богатым — это хорошо; когда в нашем Ортасе гости, почти ни у кого не поют, не танцуют, у нас веселились — это хорошо; Али напился, правда, грубостей наговорил, но ему простительно — гость, никто не обиделся. В этом отношении, кажется, все спокойно». Теперь Мамыржана стало мучить другое. Прощаясь, Мирас сказал: «Завтра, часов в одиннадцать, заходи к нам в гостиницу, вместе пойдем к первому секретарю горкома партии и председателю горисполкома». «Как же я пойду, зачем?.. Как появлюсь без приглашения перед большими людьми? Если вызывают, и то дрожь бьет. Нет, нельзя мне туда. Не пойду, скажу Мирасу — заболел».
Придя к такому выводу, он успокоился, сердце встало на место, душа на минуту перестала ныть, но только на минуту. Червь сомнения начал снова грызть ее. «Мои гости — уважаемые люди из столицы,— думал Мамыржан,— городские головы будут с ног сбиваться — принимать их, а я повсюду буду следовать за ними, они назовут меня «наш друг Мамыржан». Тут-то начальство и призадумается, так ли на самом деле скромна моя роль. Ведь ни для кого не секрет, что у Мираса и Али есть надежная опора в Алма-Ате, иначе они не смогли бы выпустить столько книг: желающих писать и получать дармовые гонорары предостаточно. И без покровителя, толкача, здесь не обойтись. Об этом наверняка подумают секретарь горкома Альберт Исаевич и мэр города Омар Балапанович, конечно, подумают! Все верно».
После «верно» сразу начинает мелькать перед ним «неверно». «Верно» и «неверно», борясь между собой, бросают Мамыржана то на правый бок, то на левый, наконец в уставшем от сомнений мозгу остается лишь один вопрос: «Как быть?»
Мозг, словно заигранная пластинка, повторяет этот вопрос бесконечно.
Оказывается, секретаря горкома партии не было в городе, он выехал в область, поэтому друзья двинулись к председателю горсовета Омару Балапановичу. Городской комитет партии и исполком разместились в новом пяти этажном доме на площади Ленина. У Мамыржана, когда он проходил мимо этого внушительного учреждения, всегда вздрагивало сердце, и сейчас, пересекая площадь, он заметил, что настроение у него упало, в душу закрался страх.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164