» – смотря по настроению. Сейчас я сказал: «Как видишь»– и сел за стол к остывшему яйцу. Времени было без четверти девять.
– А пора бы уже и понять, – зарокотал отец, отрывая взгляд от каких-то счетов, – что на завтрак надо одеваться, а не шастать тут в этом растреклятом плаще! – Разговор, как водится, сразу же свернул в обычное русло, и я с трудом поборол искушение ответить отцу обычным вопросом: «А почему ты всегда начинаешь с «а»? И сказавши «а», не говоришь потом «бэ»?» Бабушка, еще одна яростная сторонница одежды, которая, по-моему, даже ночью, спускаясь в кухню за содовой водой, бывает не только что одетой – разряженной, сейчас же вставила, и тоже по-обычному: «Надобно, чтоб он сжег этот его плащ, тогда ему придется одеваться к завтраку». Одна из бабушкиных странностей – а у нее их немало – заключается в том, что она обыкновенно разговаривает не прямо со своим собеседником, а обращается к какому-нибудь посреднику, часто даже неодушевленному – например, к шкафу. Привычно расшифровывая ее местоимения, я понял, что она обращается к матушке, что он, призываемый сжечь «этот его плащ», – мой отец, а ему, то есть мне, придется тогда одеваться к завтраку.
– Стало быть, – начал я, – он, который должен… – Но отец перебил меня:
– А когда ты вчера явился домой? Если только про такую растреклятую позднь можно сказать «вчера». Ишь ведь, завел себе растреклятую привычку шлендрать чуть не до утра.
Я срезал верхушку вареного яйца – нарочно, чтоб они посильней разозлились: в наших краях скорлупу разбивают ложечкой и счищают, – а потом беспечно ответил отцу:
– Кто его знает. Наверно, в полдвенадцатого. А может, без четверти.
– В час, а не в твоё растреклятое «без четверти», – отрезал отец. – И заруби себе на своем растреклятом носу, что ты у меня будешь приходить домой вовремя. Ты у меня не будешь шляться по ночам… в твоем растреклятом возрасте.
– А кто у тебя будет шляться по ночам, – спросил я отца, – в моем растреклятом возрасте? – Мое остроумие нехотя просыпалось, как бледное рассветное солнце в пасмурный день.
Тут вмешалась матушка – протокольным голосом утреннего дознания:
– Скажи-ка мне, что это ты делал около девяти вечера в Лощине Фоли?
– А кто тебе сказал, что я был в Лощине Фоли? – огрызнулся я.
– Не твоя забота, кто мне сказал. Ты был там, около девяти. И вовсе не с Барбарой.
– Он должен решить, с кем ему быть, – вставила бабушка.
В общем, я понял, что мне есть о чем поразмыслить. Матушка никогда не видела Ведьму – она назвала ее по имени, Барбарой, – да и Риту, с которой кто-то засек меня в Лощине, тоже не видела. Так хотел бы я знать, как это матушка, не нанимая частных детективов, исхитрилась столько всего выведать.
– Передай своим соглядатаям, – сказал я матушке, – чтоб они не лезли в чужие дела.
– Да ведь твои дела – это наши дела! – воскликнула матушка. – И пожалуйста, не дерзи. – Я промолчал, думая о том благодетеле, который выдал меня предкам. Кто бы это мог быть? Миссис Олмонройд? Штамп? Сама Ведьма? И тут вдруг мне на секунду почудилось, что Ведьма вступила с матушкой в сговор и что они готовят мне до омерзения гнусный сюрприз – ведь на завтра Ведьма приглашена к нам в гости, чтобы пройти искус знакомства с предками во время крещения субботним чаем.
Бабушка объявила:
– Раз ее пригласили к нам на чай, она должна рассказать ей об этом. А не расскажет она, так я расскажу.
Матушка разгадывала местоимения бабушки не хуже меня. Она отозвалась:
– Я сама ей расскажу, можешь не беспокоиться…
Лавину их пререканий остановил отец – он выдвинул на позиции первоначального разговора самую тяжелую артиллерию:
– А я говорю, что он еще не дорос, чтобы шлендрать по ночам! Я ему втолковывал, и пускай запомнит: хочешь – возвращайся домой вовремя, а не хочешь – ищи себе растреклятое жилье где хочешь!
Получилось, что отец сам начал тот разговор, который собирался завести я, но, когда дошло до дела, у меня вдруг странно одеревенел язык, и вообще мне стало как-то не по себе при мысли о грядущих великих свершениях. Хмурясь, матушка налила мне чаю. Чтобы не нарушать сейчас домашних обычаев, я подцепил кусочек сахара щипцами, потом сунул руку в карман плаща, нащупал давешний заветный конверт с заметкой С К. насчет работы и откашлялся, чтобы начать свою речь… но на меня вдруг напала неодолимая зевота, и, сколько я себя помню, так случалось всегда, если мне предстоял серьезный разговор, и кроме как болезнью это было не объяснить – болезнью жутко опасной, а может, и смертельной. Позабыв обо всем на свете, я начал судорожно, тяжело и часто дышать – чтобы вздохнуть как можно глубже, чтобы пересилить эту проклятую зевоту, – так, наверно, дышит выбившийся из сил пловец через Ла-Манш. Предки занялись своими тарелками, а я, понимая, что мгновение упущено, все же заставил себя сказать:
– Мне предложили ту работу в Лондоне.
Я предвидел ответы предков, предвидел так ясно, что даже записал их заранее – хотя и не на использованном конверте, – решив с мягкой иронией показать им, что их поведение ничего не стоит предугадать. Вот как выглядели у меня их реплики:
«Какую еще растреклятую работу?» – отец.
«Как это предложили работу?» – матушка.
«Про что он толкует, я думала, он комик, он же сам говорил, он, мол, хочет быть комиком», – бабушка.
Бабушка, в придачу ко всем ее странностям, не могла, а вернее, не хотела запомнить, кем я хочу стать – комиком или сочинителем комиксов. Под ее мрачным взглядом я не решился обнародовать мои предсказания их реплик, а продолжил разговор, как наметил ночью, или, по словам отца, утром, когда ворочался без сна в постели:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62