Отнюдь не значит, Сайрус. Боюсь, что вам еще предстоит многое прояснить и обеспечить.
– Так, значит, я…
– Прояснить и обеспечить, Сайрус, – повторил Краб-рак. – Вы вели себя оч-ч-чень, оч-ч-чень странно в течение оч-ч-чень, оч-ч-чень продолжительного времени, Сайрус. И странно – это еще оч-ч-чень мягко сказано, Сайрус. Короче, вам следует считать себя временно отстраненным от работы до выяснения некоторых важнейших обстоятельств.
Он отпустил мою руку.
– Как уже было сказано, я, конечно, выбрал не совсем удачное время и место для серьезной беседы, – продолжал бубнить Крабрак, – и мне вовсе не хочется портить вам отдых, Сайрус. Нет, этого мне вовсе не хочется. Но вам надо приготовить очччень, очччень серьезные объяснения.
– Счастливого отдыха, Дженкинс, – невольно пробормотал я. – А когда вы вернетесь, я расскажу вам кое-что неприятное.
– Что-что?
– Да нет, это я просто из комиксов. Из Билли-врального листка.
– Вот-вот, Сайрус, – сейчас же подхватил Крабрак. – Думается, что вы слишком увлечены комиксами. – Он странно глянул на меня и начал спускаться по лестнице. «Ох и подлюга, ну и подлюга», – неслышно шептал я, глядя на фалды его длинного, с разрезом пиджака.
– Мистер Уильям Сайрус, вас вызывают к телефону, – хрипло возвестили динамики.
Я кивнул Лиз и, подождав, когда Крабрак отойдет подальше, спустился вслед за ним на танцплощадку.
Глава одиннадцатая
На улице было тихо. По-вечернему прохладный сумрак освещали, то ярко вспыхивая, то мрачно приугасая, розоватые газосветные лампы. У конечной остановки трамвая, который давно уже здесь не ходил, темнела скамейка, установленная в память о советнике Норвилле; сидящие на ней старики один за другим с трудом подымались на ноги и плотнее укутывались в шарфы, собираясь идти домой. Разбрелись по домам и ребятишки, игравшие днем на кучах песка – эти песчаные кучи, возвышающиеся на окраинах Страхтона, назойливо напоминали о том, что город, медленно разрастаясь, оплетает окрестные холмы серой паутиной пыльных дорог.
Я стоял у входа в «Рокси», рассеянно рассматривая клубные витрины с глянцевыми, растрескавшимися от времени фотографиями и желтоватыми объявлениями о Бале листопада. Одна витрина была посвящена Мисс Страхтон, и на меня глядела с нее зубасто улыбающаяся Рита в картонной короне и атласной ленте. На широких кирпичных ступенях «Рокси» стоял швейцар в голубой, вылинявшей от многочисленных стирок форме Корпуса ветеранов и посматривал на прохожих настороженно-полицейским взглядом. Двое парней в ярких галстуках и с набриолиненными волосами неуверенно подошли к кассе. Это были приятели Штампа, которых я уже видел сегодня в «Мелодии».
– Опоздали, друзья, – выставив вперед руки, сказал им швейцар. – Приходите в следующую субботу.
– Это еще почему? – спросил один из парней.
– А потому, что опоздали, – ответил ему швейцар. – Мистер Мордик распорядился больше никого сегодня не пускать.
– Пошел-ка ты со своим Мордиком… – начал один из парней,
– Да нам ведь просто надо вызвать приятеля, – перебил его второй.
– Он и сам скоро выйдет, нечего его вызывать, – сказал швейцар, и парни молча ушли.
Я смотрел в глубину застеленного голубым ковром фойе на стайку девчонок, шушукающихся возле дамской уборной, и вскоре увидел, как они слегка раздались в стороны, чтобы пропустить Лиз. Некоторые неодобрительно посмотрели ей вслед. Я опять отметил про себя, как неряшливо она выглядит, и мне вспомнилось, что я, пожалуй, ни разу не видел ее в какой-нибудь другой одежде. Она появлялась после своих исчезновений ничуть не изменившаяся и словно бы одетая в униформу, так что даже в Амброзии, на параде в честь нашего победоносного ноябрьского восстания, она стояла на ступенях все в той же замшевой куртке и посеревшей от пыли юбке.
А сейчас она вышла из «Рокси» и остановилась рядом со мной у клубной витрины.
– Мисс Страхтон, – машинально пробормотала она.
– Они присудили этот титул не тому, кому следовало, – сказал я с неуклюжей галантностью.
Мы прошли мимо табачной лавки, парикмахерской и аптеки – все эти домики стояли вплотную друг к другу, – выбрались через пустырь на Новое шоссе, миновали несколько автобусных остановок с навесами и крематорий, а потом, когда последние приметы застраивающейся окраины остались позади, зашагали по проселочной дороге к Лощине Фоли.
Немного раньше в этот вечер – может быть, удирая из новопабовского концертного зала, – я начал ковылять, будто у меня плоскостопие, и сейчас безуспешно пытался избавиться от этой дурацкой походки. Мне, в общем-то, было теперь на все наплевать, и я сказал первое, что пришло в голову:
– Как ты думаешь, Лиз, жизнь и правда сложная штука?
– Умгум, – беззаботно отозвалась Лиз.
Тогда я сказал:
– А хорошо бы, если б можно было все старое зачеркнуть и начать сначала, верно? В смысле – старую жизнь. Очень мне иногда хочется начать совсем новую страницу жизни – как в записной книжке.
– Да это же очень просто, – сказала Лиз. – Переверни страницу и начинай.
– А я так и делаю каждый день, – сказал я. – Только старые-то кляксы, они все равно просвечивают. – Мне очень понравилась моя последняя фраза.
Тем временем мы дошли до пустыря, перебрались через поваленный забор и по кучам раскрошенных кирпичей, по осколкам битых бутылок начали спускаться в Лощину Фоли.
– Что это у тебя такая странная походка? – спросила Лиз.
– Странная? – переспросил я.
– Да вроде ты катишься на роликовых коньках.
У меня в голове закружилось с полдюжины всяких завиральных объяснений – от неудобных башмаков до расстройства вестибулярного аппарата.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62