Конан со злобой сплюнул в траву и окинул взглядом своих людей: хмурые загорелые лица, обветренные губы, воспаленные глаза. И хоть все они были выходцами из разных племен и народов, степь их перекроила на собственный лад, и сейчас они стали похожи один на другого больше, чем единоутробные братья. Все в стеганых халатах и кожаных доспехах и шлемах с нашитыми медными бляхами, полотняных штанах и высоких сапогах с загнутыми носками.
Конан поморщился и отвернулся — раньше он хоть по цвету одежды мог отличить их друг от друга. Но что еще не выжгло солнце, то надежно укрыла пыль. На серых лицах воинов читалось недовольство, но никто из них не роптал, зубами скрипел, но молчал, ехал вслед за своим командиром, понимая, что не по его прихоти они оказались в этих гиблых местах. Конан по праву гордился своими людьми, не раз проверенными в боях и мог поручиться в отряде за каждого. Он не раз отстаивал их права перед начальством и армейским казначеем — вторым вором во всем Туране, как прозвали его солдаты. Первым, разумеется, был сам владыка Илдиз, урезавший и без того скудное солдатское жалование за малейший проступок. Поэтому среди наемников Конана уважали и как опытного храброго воина, и как справедливого командира. Если прикажет он, за ним они пойдут хоть к самому Сету в пасть без страха и с улыбкой на губах.
«Ну, погоди. Саван! С тобой мы еще сочтемся! — твердо пообещал себе Конан, хотел сплюнуть, да нечем было — во рту, как в печи, пересохло.»
Весь день отряд двигался степью, порою замечая следы перемещений кочевников. Но все следы были трех-четырехдневной давности и вели на север, а им приказано было двигаться на восток. Чем дальше забирался отряд вглубь выжженной солнцем степи тем больше мрачнел киммериец. В нем креп и рос дух неповиновения.
«Зачем напрасно истязать людей и животных, выполняя глупейший приказ? — этот крамольный вопрос вот уже целый день неотвязно преследовал Конана. — Разве гибель от жажды в горячей степи достойная — смерть для воина?»
Когда в третий раз остановились на отдых, чтобы напоить измученных лошадей, Конан подозвал к себе Бабака — единственного туранца в его отряде.
Невысокий, но плотный Бабак медленно поднялся с земли и неуклюжей походкой непривыкшего к ходьбе степняка, словно бы нехотя, подошел к киммерийцу. Конан посмотрел на туранца, пытаясь заглянуть ему в глаза и понять его мысли, но кочевник упорно отводил взгляд в сторону. Эту привычку Бабак приобрел будучи рабом у своего родного дядьки, к которому угодил в кабалу за долги. Его табун выкосил мор, рассчитываться было нечем вот и пришлось надевать ярмо.
Огромная семья Бабака осталась без кормильца а это верная гибель в степи. По туранским законам, он мог оставить жену и детей в рабстве вместо себя, что и сделал, а сам нанялся в армию. Бывший раб мог быть только наемником, пусть он даже туранец, и не мог рассчитывать попасть в гвардию на прибыльную службу. Жену и старших сыновей Бабак уже выкупил, и еще десять лошадей в придачу, чтобы было, чем семье прокормиться, но остались младшие и еще три дочери…
Вспомнив горькую историю Бабака, Конан оставил свои попытки проникнуть в душу степняка и на ломаном туранском спросил:
— Ты, кажется, родом из этих мест, Бабак?
— Да, командир. Мой лус в трех дневных поприщах к югу отсюда, — четко ответил туранец и замолчал, с безразличием относясь к тому, спросят ли его еще о чем или отпустят с миром.
Но Конан остался равнодушен к манерам кочевника и прямо задал свои. вопросы:
— Нам нужна вода, мы сможем ее здесь найти?
— Впереди воды нигде нет, — как бы извиняясь, пожал плечами Бабак.
— Приятно слышать, — хитро улыбнулся киммериец. — Но ведь где-то она должна быть?
Туранец украдкой решился кинуть на него удивленный взгляд.
— Я знаю озеро к северу, вода там даже в засуху держится долго. Если повернем прямо сейчас, вечером у нас будет много хорошей воды. — Кочевник не преминул сделать ударение на том, что им придется нарушить приказ и изменить свой маршрут. А это преступление, за которое Конан, как старший, будет отвечать перед начальством. Киммериец хоть и плохо еще разбирался в тонкостях туранского языка, все же этот акцент уловил и решил подлить масла в огонь.
— Сколько поприщ еще до гор, если мы продолжим путь на восток?
Бабак не заметил в вопросе лукавых ноток и ответил в присущей себе манере:
— Без воды… с нашими лошадьми… пять или шесть, если вообще дойдем.
— Значит, на востоке нам делать нечего. Передай остальным, мы возвращаемся в Хоарезм, — Конан рассмеялся, глядя как от удивления вытянулось лицо степняка и в раскосых глазах вспыхнули радостные искры. — Веди нас к своему озеру, Бабак. Эй, все в седло! Выступаем немедленно!..
Отряд шел легкой рысью. Люди заметно оживились и повеселели, даже стали перебрасываться шутками на ходу. Ничто так не радует сердце воина, как дорога домой после трудного и утомительного похода. Да сохранят справедливые боги премудрую голову их десятника! А уж они его начальству не выдадут.
Ночь настигла отряд в пути. Еще мгновение назад над западом полыхало багровое пламя заката, а через миг их окутал мрак, такой густой и липкий, что они сразу же потеряли друг друга из виду.
И только лошади, привыкшие к строю и своему табуну, продолжали бег плотной группой, и всадники, бросив поводья, всецело доверились их чутью.
Небо усыпали россыпи звезд, но сегодня был день новолуния, и рассчитывать на помощь ночного светила не приходилось.
Неожиданно с каурым киммерийца поравнялся Бабак.
— Уже скоро, Конан, — бодро доложил туранец, и хотя Конан не видел его лица, но мог чем угодно поклясться, что оно расплывалось в широкой улыбке, и варвар невольно улыбнулся в ответ, повинуясь своим чувствам.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17