Тем не менее я все еще ощущаю себя Максом – все тем же Максом. Я – Макс. Так зовут того, кто сидит внутри меня. Непонятно, что со всем этим делать. Это невыносимо. Хочется выпрыгнуть из кожи вон и улететь. Вместо этого я прохожу в следующую комнату. Там опять картины. И взрослые, которые шепчутся друг другом и покачиваются на каблуках с заложенными за спину руками. Я бегу вверх по ступенькам. Все картины в новом зале черные. Я – скверный малый. Я в высшей степени неисправим.
Поэтому я ложусь прямо на пол. В этом помещении люди ведут себя на редкость тихо. Черный цвет заставляет их заткнуться. Им кажется, что они на похоронах. Из живота доносятся странные звуки. Туда они попадают туда из ковра, на котором я лежу. Целое море голосов. Непонятное шипение. Ропот призраков, ищущих успокоения. Работающий кондиционер. Я гребу по полу как по воде. Мимо проплывают щиколотки и голени взрослых.
Я тут вот о чем подумал. Когда я умру, я тоже превращусь в скульптуру. Но только под землей, в гробу. Я буду лежать в костюме, как сейчас, с цветами на груди. Когда будет идти дождь, вода будет просачиваться в землю, и мы вместе с другими мертвецами будем намокать. Уверен, что это будет самый освежающий напиток, который нам когда-либо приходилось пробовать. Я знаю, как важно для привидений быть сухими. В этом секрет их дееспособности. Но почему-то я уверен, что мокрое приведение может делать такое, что его сухим, мертвецки белым братьям и не снилось. Вот почему я так хочу покончить с собой.
Мне хочется поскорее оказаться под землей. Прямо сейчас. Еще я видел фильм, в котором человек совершил самоубийство. Это выглядело клево. Приведения – совсем как люди. Только им больше нравится стоять, а не сидеть; молчать, а не болтать и апельсиновый сок вместо молока. У каждого из них своя индивидуальность. Некоторые стремительные и симпатичные, другие – неуклюжие и страшные. Бабушка говорила, что тоже станет призраком и чтобы я ее остерегался. Теперь она им стала. Она умерла два года назад. От нее плохо пахло. Она не чистила зубы последние лет тридцать. Ехать с ней на заднем сиденье было сущим адом. Обычно она сидела у камина и ногой расковыривала дырки в ковре. И после этого родители не разрешают мне завести собаку. В следующий раз я им скажу: «А как же насчет бабушки? Разве она не понижала стоимость дома?» Тогда меня совершенно точно выпорют.
Мой отец всегда старается убедиться, что во время его порки я плачу, а не смеюсь, к примеру. Чтобы остаться в живых, я буквально вынужден говорить что вроде: «Вот же, папа, это мои слезы. Клянусь Богом, я не смеюсь. Смотри: ыа-а-а, ы-ыа-а-а». Это еще одна вещь, которой мне пока не удалось понять: почему мой смех его так распаляет. Призрак бабули наверняка сидит сейчас напротив моей кровати и играет на пианино, которое она взяла с собой. В молодости она исполняла целые концерты. Она по-прежнему в хорошей форме. Обычно она играет какую-нибудь радостную танцевальную фигню и напевает. От ее пронзительного чирикания кровь стынет в жилах. Прости, бабуля, что прозвал тебя дурындой. Мне нравилось, как это слово звучало в «Героях Хогана». Я знаю, это оскорбительно, но я думал, ты не слышала, что говорили окружающие. А ты отшлепала меня и рассказала все родителям, после чего они побили меня уже как следует. Так что мы квиты, и мне необязательно говорить «Прости меня, дорогая бабушка», но я скажу, потому что я по тебе скучаю.
В этом есть что-то странное: я целыми днями извиняюсь. Каждую ночь я думаю о том, что натворил, и о тех людях, перед которыми я извинялся: о маме, папе, толпе вовремя подсуетившихся соседей, учителе или школьном товарище. Уму непостижимо, сколько людей хотят услышать извинения в свой адрес. Кого-то я задел, разлил кому-то молоко и спрятал чей-то завтрак; мой мяч перелетел через забор; я корчил рожи в классе, изображал звуки сирены, автокатастрофы и взрывов; я пульнул своей козявкой и игрался со слюнями; нанес финальный сокрушительный удар разломанному карандашу и навалял мальчишке (девчонок бить не положено, не то мисс Найт расскажет миссис Нинигар, нашей директрисе, и та позвонит родителям; затем они соберутся вместе и вылупятся на меня); ел сахарные тянучки перед обедом и не захотел есть то, что приготовила мама; заглядывал ей под платье (а это неплохая идея); меня стошнило прямо в постели, а не в ванной; ссал в гараже, в переулках разжигал костры, поджаривал на них жуков и, наконец, курил. В различных комбинациях я делаю все это практически каждый день.
– Прошу прощения, сэр, – полицейский стучит меня по плечу. Наверное, он обращается ко мне. – Во время посещения музея в позиции ниц находиться запрещается, – говорит он.
Он длинный как каланча. С квадратными плечами. Еще один малый, сделанный из камня. Я знаю, что если не пошевелюсь в течение следующей секунды, то приведу его в бешенство.
– Вам ясно, что вам сказали? – спрашивает он. – С вами все в порядке?
– Что значит «в позиции ниц»? – интересуюсь я.
– Давайте, молодой человек, поднимайтесь с пола, – отвечает он, – foe то мне самому придется вас поднять.
Он упирается ладонями в бока и повисает надо мной, отстукивая время своим черным полированным ботинком. Очередная стычка с законом. Я встаю и направляюсь в соседний зал. Часть зала изолирована разделительной лентой. На ней написано: «ХОДА НЕТ». Гм-м-м… интересно, что там дальше. Надо проверить.
На стене висит картина обнаженной девочки. Я думаю, ей столько же лет, сколько мне. У нее зеленые глаза. Она в зеленой комнате. Мне нравится зеленый. Он выглядит жутковато. Она стоит на фоне тонкой белой занавески, которая колышется за ее спиной словно фата.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100