– А по какому поводу вы меня допрашиваете? Меня в чем-нибудь обвиняют? И не могу ли я увидеться с Ганной Шлоссарчик по личному делу?
Банашак рассмеялся:
– Давай выкладывай, что за личное дело у тебя к ней, а не то мы пригласим тебя в один дом, который прославил наш город по всей Польше.
Говоря это, он не переставал улыбаться.
Анвальдт смекнул, что если в крохотный городишко приехал полицейский из главного города Западной Польши, то Ганна Шлоссарчик явно оказалась замешана в каком-то серьезном деле. Потому без излишних вступлений он рассказал все комиссару Банашаку, скрыв только мотивы, по которым Эркин и Маас разыскивают внебрачного сына госпожи Шлоссарчик. Комиссар взглянул на Анвальдта и облегченно вздохнул:
– Ты спросил, можешь ли поговорить с Ганной Слесарчик. Так вот, отвечаю: не можешь, потому что рано утром ее зарубил топором человек, которого дворник определил как говорящего по-немецки грузина.
Познань, вторник 17 июля 1934 года, три часа ночи
Анвальдт потянулся всем телом. Он с облегчением дышал прохладным воздухом в комнате для допросов управления полиции Познани на улице Третьего Мая. Банашак почти закончил переводить на немецкий протокол по делу об убийстве Ганны Слесарчик и собирался уходить. После приезда из Равича в Познань полночи у них ушло на составление протокола, в соответствии с которым следствие по этому дело велось совместно полицайпрезидиумом Бреслау, который был представлен криминальассистентом Гербертом Анвальдтом, и Главным управлением государственной полиции в Познани, от имени которого действовал комиссар Фердинанд Банашак. Обоснование было длинным и сложным и строилось на показаниях Анвальдта.
Этот протокол и его перевод на немецкий, подписанные обоими полицейскими, утром должен был утвердить президент познаньской полиции. Банашак сказал, что это чистая формальность, и подал Анвальдту крепкую ладонь. Он был явно доволен таким оборотом дела.
– Не стану скрывать, Анвальдт, что я с радостью сбросил бы на вас это здорово пованивающее дело. К сожалению, сделать этого я не могу. Хотя дело это, в сущности, ваше – немецко-турецкое. И следствие вести будете главным образом вы. Позвольте попрощаться. Вы и вправду собираетесь сидеть над ним до утра? Мне осталось перевести чуть меньше полстраницы. Я это сделаю утром. А сейчас я просто валюсь с ног. Ну а вам еще предстоит вволю насладиться этим расследованием.
В коридоре долго еще звучал его смех. Анвальдт допил уже остывший крепкий кофе и принялся читать протокол. Он читал и морщился, чувствуя во рту кислый вкус – следствие бесчисленных чашек кофе и сигарет. Комиссар Банашак бегло говорил по-немецки, а вот писал чудовищно. Твердо владел он лишь профессиональными полицейскими терминами и формулировками (с 1905 года и до начала войны он служил – как признался он Анвальдту – в прусской криминальной полиции в Познани, тогдашнем Познау), в остальном словарный запас у него был исключительно беден, что в совокупности с бесчисленными грамматическими ошибками производило забавнейшее впечатление. Анвальдт по-настоящему веселился, читая его короткие неуклюжие фразы. Но вскоре махнул рукой на стилистику. Главное, протокол был понятен ему. Из него следовало, что у Валенты Миколайчака, дворника дома, в котором жила потерпевшая, около девяти утра шестнадцатого июля незнакомый мужчина «элегантного вида, похожий на грузина» (а означало это, по словам дворника, что у того были черные волосы и смуглая, оливковая кожа) спросил, где находится квартира Ганны Слесарчик. Дворник объяснил и вернулся к своей работе (он ремонтировал клетки, в которых жильцы держат кроликов). Однако визит необычного гостя не давал ему покоя – характер у Ганны Слесарчик был нелюдимый. Он несколько раз подходил к двери ее квартиры и прислушивался. Но ничего подозрительного он не услышал и не заметил. Около десяти утра ему захотелось пить, и он отправился в ближнюю пивную «Ратушная» на кружечку пивка. Вернувшись около одиннадцати тридцати, он постучал в дверь панны Слесарчик. Его удивило открытое окно – старая дева была со странностями и никогда не отворяла окон, панически боясь сквозняков и убийц. Последних по причине того, что она слыла богачкой. По словам Миколайчака, «все знали, что деньжищ у панны Слесарчик немеряно, побольше, чем у самого бурмистра». Поскольку на стук никто не ответил, дворник открыл дверь запасным ключом. Он обнаружил в деревянной лохани расчлененные останки хозяйки квартиры. Дворник закрыл дверь и вызвал полицию. Через три часа в Равич прибыл комиссар Банашак с пятью сыщиками. Они установили, что смерть наступила в результате потери крови. Ничего, что указывало бы на ограбление как на мотив преступления, обнаружено не было. Из квартиры ничего не пропало, кроме альбома с фотографиями, что подтвердила г-жа Анеля Сикорова, подруга убитой. Она также сообщила, что у покойной не было никаких родственников и никаких, кроме нее, Сикоровой, подруг. Переписывалась же она только с каким-то коммерсантом в Познани, однако фамилию его держала в тайне (соседка подозревала, что это давний возлюбленный Слесарчик).
Анвальдт почувствовал, что страшно устал. Чтобы прогнать дремоту, он вытряхнул из пачки последнюю сигарету, затянулся и вновь обратился к подробнейшему протоколу Банашака. Однако ничего не понял: то были те самые полстраницы на польском, которые комиссар не успел перевести. Анвальдт зачарованно разглядывал польский текст. Его всегда удивляли загадочные диакритические знаки: закорючки под «а» и «е», волнистая линия над «l», аксаны над «s», «z» и «о».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75