amor (любовь), sigueme (следуй за мной), уо puedo у tu по (я могу, а ты нет), ven conmigo (иди со мной), dominante (господство).
– Нацарапай его имя на свече пять раз и смажь ее этими маслами, – наставляет он. – У тебя есть фотография твоего избранника?
Женщина кивает.
– Bueno, положи ее на тарелку и намажь медом. Затем разложи на ней пять рыбьих косточек и зажги свечу. Будь уверена, через две недели он будет твой.
Я завидую страсти этой женщины, ее решимости заполучить то, что, по ее мнению, ей принадлежит. Однажды и я испытала что-то подобное, когда сбежала в Майами. Но я так и не съездила на Кубу, чтобы повидать абуэлу Селию. После того побега я чувствовала, что моя судьба мне не принадлежит, что какие-то посторонние люди имеют надо мной власть и могут разрушить мои мечты, разлучить меня с бабушкой.
Я рассматриваю ожерелья рядом с кассой. Большинство из них сделаны в пять рядов и в два цвета. Я выбираю одно, красно-белое, и надеваю на шею. Затем поднимаю жезл черного дерева, на котором вырезана женщина, держащая в руках обоюдоострый топор.
– А, дочь Шанго, – произносит старик и кладет руку мне на плечо.
Я ничего не отвечаю. Глаза у него того же золотистого цвета, что и кожа, и в них – вековая мудрость.
– Ты должна закончить то, что начала, – говорит он.
Я сжимаю бусы в левой ладони и чувствую, как теплая струя течет вверх по руке, через плечи и вниз, в грудь.
– Когда? – спрашиваю я.
– Через одну луну.
Он идет по магазину, я слежу за ним взглядом. У него длинная и прямая спина, как будто его предками были королевские пальмы. Он собирает травы из разных сосудов, затем достает белую жертвенную свечу и бутыль со святой водой.
– Начни с горькой ванны, – говорит он, выкладывая все на прилавок. – Принимай ванны с этими травами девять ночей подряд. Добавь святой воды и каплю нашатыря, затем зажги свечу. В последний день ты узнаешь, что надо делать.
Я лезу в карман джинсов за деньгами, но он останавливает меня взмахом руки.
– Это подарок от нашего отца Шанго.
Мне не терпится вернуться наконец к себе в комнату и наполнить ванну, поэтому я срезаю угол через Морнингсайд-парк. У меня такое чувство, что я защищена этими травами, этим человеком с гордо выпрямленной спиной в накрахмаленной хлопковой феске. Начинается дождь, и я поднимаю лицо к небу. Травы ритмично похрустывают в рюкзаке, как семечки в маракасе.
Я вспоминаю нянюшек на Кубе, с их травами и грохочущими бусами. Как они молились надо мной, сыпали в ванну корицу, натирали мне живот оливковым маслом. Покрывали меня фланелевыми лоскутами в самую страшную летнюю жару.
Нянюшки говорили матери, что я украла у них тень, что из-за меня у них выпадали волосы, а мужья уходили к другим женщинам. Но мать не верила им. Она выгоняла нянюшек и не платила ничего сверх оговоренной платы.
Однажды ночью разразилась страшная гроза. Молния попала в королевскую пальму за моим окном. Лежа в колыбели, я слышала, как она затрещала и упала Ветер жалобно завывал в ее листьях. Вольера для птиц сломалась. Туканы и какаду покружили над ней в растерянности, а потом улетели на север.
Моя новая няня не испугалась. Она сказала мне, что это всего лишь разбушевался Шанго, бог огня и молний. Однажды Шанго, рассказывала няня, попросил молодую ящерицу передать подарок возлюбленной бога-соперника. Ящерица взяла подарок в рот и прибежала к дому госпожи, но поскользнулась, упала и проглотила драгоценный подарок.
Узнав об этом, Шанго разыскал свою незадачливую сообщницу у подножия пальмы. Напуганная ящерица, потеряв от страха дар речи, взбежала по дереву и спряталась среди листьев, при этом подарок все еще был у нее в глотке. Шанго, думая, что ящерица смеется над ним, ударил молнией в дерево, намереваясь испепелить злосчастное создание.
С тех пор, объяснила Лусия, Шанго часто вымещает гнев на неповинных пальмах, а ящерицы и по сей день не могут издать ни единого звука.
В парке меня вдруг обступают трое мальчишек и заключают в круг своих тел. Глаза у них горят, как светляки, пустые и горячие. Дождь струится по их волосам. Им вряд ли больше одиннадцати.
Самый высокий прижимает к моему горлу нож с зазубренным лезвием.
Мальчик с высоким, квадратным лбом хватает мешок с травами и швыряет пластинку Бени Морэ, как летающую тарелку, под вяз. Она не разбивается, и я успокаиваюсь. Я представляю себе, как подниму ее, чувствуя кончиками пальцев каждый желобок.
Мальчишки толкают меня под вяз, где почему-то еще сухо. Они стаскивают с меня свитер и осторожно расстегивают блузку. Все еще держа нож у горла, они по очереди сосут мои груди. Это же дети, говорю я себе, стараясь подавить страх. Невероятно, но я слышу отрывок из песни Лу Рида «Street Hassle», эту безумную виолончель, ее низкий, замирающий голос.
Я вижу, как один из мальчишек достает травку и раскладывает ее на клочке бумаги у себя на ладони. Он ссыпает ее узкой бороздкой, скатывает бумажку, зализывая край с осторожностью умывающегося кота.
– У кого есть спички? – спрашивает он. Мальчик с высоким лбом подносит ему огонек красной пластмассовой зажигалки. Прикурив, тот вдыхает и задерживает дым в легких. Затем передает косяк остальным.
Я прижимаюсь спиной к стволу вяза и закрываю глаза. Я чувствую пульсацию его корней, воющую виолончель ствола. Солнце иссушает его ветви, пока они не становятся похожи на раскаленную проволоку. Не знаю, как долго я нахожусь под вязом, но когда я открываю глаза, мальчишек уже нет. Я застегиваю блузку, собираю травы, поднимаю пластинку и возвращаюсь в университет.
В библиотеке все лишено смысла. Лампы дневного света перемигиваются с мчащимися по Бродвею машинами.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70