Моей команды не было потому, что я просто не мог приказать открыть огонь по этим крестьянским кожухам, шерстяным носкам, опанкам и торбам. Такие же точно кожухи, опанки и сумы носили и мы. В кого стрелять? В себя, в своих, в свой народ? Я не мог. Не только тогда, но и множество раз до и после того. Я говорю это не для того, чтобы сейчас, перед партизанским судом оправдывать те или иные свои действия. Напротив. Я обвиняю себя. Раз я был командующим, я должен был быть суровым и слепым. Пуля не выбирает, и мне следовало быть таким. И уж если я не мог ненавидеть врага, то у меня не было права смешивать военные и человеческие аргументы. Я же, к сожалению, руководствовался чувствами. Уже после братоубийственного столкновения седьмого июля в Бела Цркве мне следовало занять решительную позицию. И умные люди из моего окружения именно это мне и советовали. Я все еще колебался и на что-то надеялся. Сердце не позволяло мне поднять руку на своего ближнего, тем более тогда, когда наша родина оказалась захвачена немцами, а в хорватском государстве вода в реках покраснела от сербской крови. Я стремился образумить эти горячие головы, отрезвить их от русских фантазий и русской революции. Я рассчитывал также и на то, что и западные союзники через Сталина окажут на них нажим и заставят отказаться от развязывания гражданской войны. Из Москвы мне было сообщено, что Сталин за ними не стоит, что им приказано воевать под моими знаменами. Это же при нашей первой встрече подтвердил мне и Тито. Сталин хотел, чтобы я включил партизан в свои отряды и чтобы Тито стал членом общего Верховного командования. Я согласился на это без колебаний, но глава партизан тянул с подписанием такого договора. Я понимал, что он ведет двойную игру, что и он, и Сталин просто стараются выиграть время, но даже тогда не смог найти в себе достаточно решительности, чтобы нанести удар и сокрушить их предательскую политику. Они тогда вообще не представляли собой сколь-нибудь значительной силы. Жалкая горстка, всего несколько сот человек. Я мог покончить с ними за одну ночь. И к такому шагу я был готов как офицер, однако не мог его сделать как человек. Нелегко стрелять в родную кровь, в наших детей, даже несмотря на то, что эти скудоумные дети убивали и своих братьев, и своих родителей. Я пытался избежать исторического проклятия как зачинатель кровавого раскола среди своего народа. Когда партизаны напали на нас на Любиче, в Пожеге, под Кралево, в Горни Милановаце, меня не было на Равна Горе. Приказ нанести ответный удар и не прощать больше их вероломство был отдан не мною, а другими людьми. После этого я еще два раза принимал у себя Тито и стремился удержать его от гражданской войны. Все переговоры о перемирии велись по его инициативе, это он в панике бросался ко мне и просил о передышке и спасении от полного разгрома, потому что его силы были гораздо слабее. Я все это понимал и снова и снова давал ему шанс. Но оказалось, что я давал шанс бесчестию, преступлению и трагедии, которая вскоре непосредственно сказалась и на всем государстве, и на армии, и на мне. Действуя из самых благородных побуждений, я открыл дорогу в ад. Так получилось. И Сербию, и всю нашу страну я воспринимал как один общий большой дом. Моя война была направлена только на оккупантов и усташей. И в каждом бою я до конца использовал свою военную силу, знания и волю. Но когда я сталкивался с партизанами, с людьми Недича и Лётича, весь жар и вся энергия исчезали, потому что я знал, что каждый снаряд, каждая выпущенная пуля могут попасть в родственника, брата, отца, соседа или сына. И каждая новая могила после такого столкновения была могилой в нашем общем доме, в нашей семье. Я не хочу говорить о генерале Недиче и Димитрии Лётиче. Не хочу говорить о них потому, что вы их убили. Но одно я скажу – нельзя считать предательством народа согласие на малое зло, если оно спасает от зла большего. Но никак не наоборот. Наоборот делали коммунисты. Их целью было придти к власти, и этой цели они подчинили все. Какой это будет стоить крови, их не интересовало, и они не знали ни человеческого, ни Божьего закона. Чем хуже для народа – тем лучше для них. Из этого они и исходили. До вступления в Сербию Красной Армии партизаны на всех участках боев во всей Югославии не убили и тысячи немцев, а я брал их тысячами в плен только в результате одной операции. Я брал их в плен и после освобождал, потому что у меня не было лагерей для военнопленных, у меня не было для них ни пищи, ни одежды. А сегодня это расценивается как подтверждение моего коллаборационизма. Те террористы, которые сейчас судят меня, считают, что моим долгом было ликвидировать пленных и опозорить и свою профессию военного, и свой народ. Коммунисты так ненавидят меня потому, что для них не существует таких понятий как честь офицера и честь народа. Самое большое, что я мог сделать, это предотвратить слепую месть сербскому мирному населению, да еще на основе такого ужасного соотношения: сто за одного. Партизаны делали все для того, чтобы вызвать месть оккупантов, им это было выгодно, они рассчитывали, что в страхе от расстрелов и виселиц, оставшись без имущества и домов, народ начнет массово уходить в лес. Кроме того, в их интересах была гибель как можно большего числа сербов с тем, чтобы потом, после окончания войны, им было легче ввести красный террор. Гарантией уничтожения демократии и захвата власти для коммунистов были сотни тысяч мертвых сербов и разброд и смута среди этого самого многочисленного народа Югославии. Именно этим объясняются постоянные заигрывания Тито с усташами и состязание с ними в том, кто больше наших трупов побросает в ямы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64