С помощью Василия Мартыновича Мнемозина может следовать и
дальше по личной обочине общей истории. Спустя года полтора
после Выборгского Воззвания (1906), отец провел три месяца в
Крестах, в удобной камере, со своими книгами, мюллеровской
гимнастикой и складной резиновой ванной, изучая итальянский
язык и поддерживая с моей матерью беззаконную корреспонденцию
(на узких свиточках туалетной бумаги), которую переносил
преданный друг семьи, А. И. Каминка. Мы были в деревне, когда
его выпустили; Василий Мартынович руководил торжественной
встречей, украсив проселочную дорогу арками -из зелени - и
откровенно красными лентами. Мать ехала с отцом со станции
Сиверской, а мы, дети, выехали им навстречу; и вспоминая именно
этот день, я с праздничной ясностью восстанавливаю родной, как
собственное кровообращение, путь из нашей Выры в село
Рождествено, по ту сторону Оредежи: красноватую дорогу,-
сперва шедшую между Старым Парком и Новым, затем колоннадой
толстых берез, мимо некошеных полей,-а дальше: поворот, спуск
к реке, искрящейся промеж парчовой тины, мост, вдруг
разговорившийся под копытами, ослепительный блеск жестянки,
оставленной удильщиком на перилах, белую усадьбу дяди на
муравчатом холму, другой мост, через рукав Оредежи, другой
холм, с липами, розовой церковью, мраморным склепом
Рукавишниковых; наконец: шоссейную дорогу через село,
окаймленную по-русски бобриком светлой травы с песчаными
проплешинами да сиреневыми кустами вдоль замшелых изб; флаги
перед новым, каменным, зданием сельской школы рядом со старым,
деревянным; и, при стремительном нашем проезде, черную,
белозубую собачонку, выскочившую откуда-то с невероятной
скоростью, но в совершенном молчании, сберегавшую лай до того
мгновения, когда она очутится вровень с коляской.
5
В это первое необыкновенное десятилетие века фантастически
перемешивалось новое со старым, либеральное с патриархальным,
фатальная нищета с фаталистическим богатством. Не раз
случалось, что, во время завтрака в многооконной, орехом
обшитой столовой вырского дома, буфетчик Алексей наклонялся с
удрученным видом к отцу, шепотом сообщая (при гостях шепот
становился особенно шепеляв), что пришли мужики и просят его
выйти к ним Быстро переведя салфетку с колен на скатерть и
извинившись перед моей матерью, отец покидал стол. Одно из
восточных окон выходило на край сада у парадного подъезда;
оттуда доносилось учтивое жужжанье, невидимая гурьба
приветствовала барина. Из-за жары окна бы ли затворены, и
нельзя было разобрать смысл переговоров: крестьяне, верно,
просили разрешенья скосить или срубить что-нибудь, и если, как
часто бывало, отец немедленно соглашался, гул голосов
поднимался снова, и его, по старинному русскому обычаю, дюжие
руки раскачивали и подкидывали несколько раз.
В столовой, между тем, братцу и мне велено было продолжать
есть. Мама, готовясь снять двумя пальцами с вилки комочек
говядины, заглядывала вниз, под воланы скатерти, там ли ее
сердитая и капризная такса. "Un jour ils vont ie laisser
tomber" ( "Когда-нибудь они его уронят"
(франц.)),-замечала M-lle Golay, чопорная старая
пессимистка, бывшая гувернантка матери, продолжавшая жить у нас
в доме, всегда кислая, всегда в ужасных отношениях с детскими
англичанками и француженками. Внезапно, глядя с моего места в
восточное окно, я становился очевидцем замечательного случая
левитации. Там, за стеклом, на секунду являлась, в лежачем
положении, торжественно и удобно раскинувшись на воздухе,
крупная фигура моего отца; его белый костюм слегка зыблился,
прекрасное невозмутимое лицо было обращено к небу. Дважды,
трижды он возносился, под уханье и ура незримых качальшиков, и
третий взлет был выше второго, и вот в последний раз вижу его
покоящимся навзничь, и как бы навек, на кубовом фоне знойного
полдня, как те внушительных размеров небожители, которые, в
непринужденных позах, в ризах, поражающих обилием и силой
складок, царят на церковных сводах в звездах, между тем как
внизу одна от другой загораются в смертных руках восковые
свечи, образуя рой огней в мреении ладана, и иерей читает о
покое и памяти, и лоснящиеся траурные лилии застят лицо того,
кто лежит там, среди плывучих огней, в еще не закрытом гробу.
ГЛАВА ВТОРАЯ

1
Я всегда был подвержен чему-то вроде легких, но
неизлечимых, галлюцинаций. Одни из них слуховые, другие
зрительные, а проку от них нет никакого. Вещие голоса,
останавливающие Сократа и понукавшие Жанну д'Арк, сводятся в
моем случае к тем обрывочным пустякам, которые - подняв
телефонную трубку - тотчас прихлопываешь, не желая
подслушивать чужой вздор. Так, перед отходом ко сну, но в
полном еще сознании, я часто слышу, как в смежном отделении
мозга непринужденно идет какая-то странная однобокая беседа,
никак не относящаяся к действительному течению моей мысли.
Присоединяется, иначе говоря, неизвестный абонент, безличный
паразит; его трезвый, совершенно посторонний голос произносит
слова и фразы, ко мне не обращенные и содержания столь
плоского, что не решаюсь привести пример, дабы нечаянно не
заострить хоть слабым смыслом тупость этого буб-нения. Ему есть
и зрительный эквивалент - в некоторых предсонных образах,
донимающих меня, особенно после кропотливой работы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11