Вплоть до дальнейших моих распоряжений. Возможно, вам стоит переговорить с ней. Ей, судя по всему, есть, что нам рассказать.
Судья и присяжные вышли, после этого зал заседаний быстро опустел. Репортеры бросились к телефонам сообщить о сенсации в свои газеты и редакции. Остались лишь Томас с Мэтью да сэр Питер, последний сидел на скамье свидетелей, вперясь в пространство невидящим взором. Он выглядел так, будто внутри у него что-то сломалось, словно мотор, неустанно гнавший его все вперед и вперед долгие годы, вдруг заглох. Мэтью поймал взгляд Томаса, устремленный на отца, и тихонько вышел из зала.
Томасу хотелось подойти к отцу, но он точно прирос к полу. Он никак не мог найти нужных слов. Ведь они были чужими на протяжении столь долгого времени. Первым нарушил молчание Питер, заговорил глухим отстраненным голосом.
– Прости меня, Том, – сказал он. – Я предал тебя и Энн, и все из-за какого-то страшного наваждения. Я предал вас обоих и пытался замаскировать свое предательство. Мне хотелось верить Грете, потому что я не мыслил жизни без нее. И позволил всему этому случиться. Все погибло, теперь уже слишком поздно.
– Поздно для чего?
– Для всего. Я не хочу больше жить, Том. Вот в чем главная проблема. Просто не хочу жить. Не приведи я Грету Грэхем в наш мир, наш дом, твоя мама была бы жива. Я не могу жить с этим, Том. Поверь, это невозможно.
– Возможно, сейчас и не можешь, но позже все образуется. Все будет иначе, пап. Нельзя сдаваться.
– Почему нельзя?
– Потому что ты мне отец, у тебя есть я, – просто ответил Томас. Ничего другого в голову в тот момент не пришло.
– Возможно, ты и прав, – с печальной улыбкой произнес Питер. – Но ведь из камня крови не выжать. Я иссяк, во мне больше не осталось любви. Никакой пользы тебе от меня не будет.
– Ты все, что у меня есть! – пылко воскликнул Томас. – И мама тебя так любила. Поэтому и носила тот медальон. И меня она тоже очень любила. Это ведь она спасла меня от Роуза. Мы оба с тобой в долгу перед ней. Мы должны жить дальше, помогать друг другу.
Томас подошел и поцеловал отца в щеку. И тут случилось нечто необычайное. Он никогда не помнил, чтоб так близко видел пронзительные голубые глаза отца, но теперь они смотрели прямо на него, и ненависти в них уже не было.
На следующий день, ровно в 16.05, жюри присяжных признало Грету виновной большинством голосов, одиннадцать против одного. Представители прессы сходились во мнении, что этот единственный голос против принадлежал итальянцу в модном дорогом костюме, однако двое или трое склонялись в пользу индуса в тюрбане, уж очень непроницаемое у него все время было лицо. И, разумеется, ни у кого не возникло сомнений, как именно проголосовала старшина присяжных. Она буквально прокричала вердикт, а затем метнула торжествующий взгляд в сторону Майлза Ламберта, который заранее предвидел этот выпад и специально отвернулся. Затем он поздравил Джона Спарлинга с победой, но у обвинителя хватило ума и благородства признать, что он непременно проиграл бы дело, если б в руках у козырного свидетеля Майлза не появились бы в последнюю минуту новые вещественные доказательства, копии свидетельств о рождении и браке.
И вот в половине пятого судья Грэнджер приговорил леди Грету Робинсон к пожизненному заключению. Никакой реакции на приговор, однако, все репортеры согласились во мнении, что спеси и достоинства в ней ничуть не поубавилось, когда ее повели к выходу после оглашения приговора. Нет, определенно, всем другим подсудимым было далеко до Греты Грэхем.
ГЛАВА 27
Мужчина был одет в белый бумажный костюм. Полиция выдала его взамен одежды, которая была на задержанном, поскольку ее отправили на судебно-медицинскую экспертизу. Но полиция забрала не только одежду. Они забрали также его паспорт, туристическую путевку и повязку, что находилась на шее во время ареста. За повязкой открылся широкий шрам, тянувшийся от правого уха к толстой бычьей шее.
Каждому опытному офицеру полиции было известно, что сама церемония переодевания в бумажный костюм производила сильнейшее психологическое воздействие на любого задержанного, тут же обезоруживала его, развязывала язык на допросах. И расколоть такого подозреваемого становилось проще. Но здесь оказался не тот случай. Мужчина носил жалкий бумажный костюм так, словно тот был пошит на заказ у дорогого портного, то и дело потряхивая выложенной на воротник длинной черной гривой волос. А сидел он, вытянув длинные мускулистые ноги, с таким видом, точно ему было наплевать на все на свете. Сидел и молчал. Просто смотрел на детектива Хернса, и на бескровных его губах играла насмешливая полуулыбка. Полицейский задавал один вопрос за другим, но ответом на них было молчание. Джонатан Барри Роуз умел пользоваться правом хранить молчание.
Хернс понимал: он бессилен. Двигало им теперь просто слепое упорство, и позже, анализируя ситуацию, он так и не мог понять, с чего это вдруг Роуз заговорил. Возможно, просто ему все это надоело. Очевидно, что сидевший рядом во время допроса адвокат с бегающими глазками никакой роли при этом не сыграл. Роуз принадлежал к тому типу мужчин, которые самостоятельно принимают решения.
– Как тебя звать-то? – спросил он вдруг Хернса, перебив на полуслове. Тот как раз спрашивал о его «Мерседесе».
– Сержант детектив Хернс, полиция Ипсвича. Я ведь представился вам в самом начале допроса, мистер Роуз.
– Ясное дело, что представился. Но не назвал при этом своего долбаного имени, сержант. Имя-то имеется? Как назвали родители, если они вообще у тебя были? Или, мать твою, не было?
Роуз говорил тихо и медленно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107