«На меня хотели наброситься три парня, но я успела убежать. Мне удалось разбить одному нос и удрать. Кто они такие? Откуда взялись? Никогда их не видела в нашем квартале. А тут еще какие-то двое стояли около базара. Не знаю, те или другие.
Я побаиваюсь таких нападений. Могу дать отпор всякому, если заранее знаю о враге, если предвижу западню, но все внезапное, неожиданное меня пугает.
Если бы существовали привидения, я умерла бы со страху при их появлении. Наверное, еще не отделалась от сильного детского испуга, когда моя мать однажды ночью ушла и оставила меня одну, думая, что я сплю. В темноте мне чудились голоса на улице, шаги возле дома, шепот за дверью. В диком ужасе я, обмочившись, заперлась в ванной.
Став взрослой, я уже не писаюсь в постели и не запираюсь в ванной, но при случайной встрече с опасностью все еще теряю голову. Однако сегодня, кажется, я одолела страхи. Сделала все как надо.
Может, я этому подонку не только нос, но и башку разбила? Хорошо бы. Будь у меня револьвер, всадила бы в него пулю. В него и в других двух гадов.
Интересно, знают ли они меня? Неужели именно за мной охотятся?
Вряд ли они скоро отстанут, надо быть начеку.
Больше не буду ходить гулять по ночам».
Снаружи слышится протяжный жуткий вой. Собаки прекратили свои игры, и одна из них, задрав морду, завыла, не залаяла, а завыла на полную луну, похожую на человечье лицо. И вот уже со всей Рампы сбегаются к Меркадо другие собаки и завывают на разные голоса, а на их вой отвечают лаем и визгом все десять собак сеньоры Крус, вылезшие на балкон. Однако Чарльз голоса не подает.
Монику не трогает собачий концерт. Она слишком взволнована встречей со странными людьми. Ей больше не хочется писать дневник, и, налив себе немного рома, она настраивается на безмятежный лад.
Мы тоже забудем про четвероногих. Всем известно, что Гавана – город бездомных собак, и если дюжина тварей соберется к рассвету на центральной улице столицы и завоет на луну, это никого не встревожит.
Моника отодвигает стакан и зажигает сигарету. Курит и ложится в постель, но знает, что заснуть не сможет. Она очень старается отключиться от дурных мыслей, однако сон не идет. Она встает, отправляется в ванную к аптечке и принимает диазепам. Ждет минут пятнадцать – все впустую. Считает овец, медленно дышит животом, как учил Рафаэль, преподаватель йоги с улицы 17, – увы, ничто не помогает. Заснуть не удается, а потом она и вовсе забывает про сон, думая о своей жизни, о матери, о Нем, о том, как надо жить, да вот не получается. Снова встает, берет колоду карт и начинает раскладывать пасьянс. Медленно кладет одну карту на другую, десятку пик на валета бубен, даму червей на короля пик, четверку пик на…
Карты не складываются, и пасьянс начинается заново. На этот раз семерка червей ложится на восьмерку пик. И бубновый туз поднимается выше. Но и к трем часам утра ничего не получается, сон никак не идет, и опять дама червей натыкается на короля пик, а бубновый туз все старается подняться вверх.
«Не доплыла, утонула». Эти слова Франсиса меня потрясли. Нет, не может быть. Неужели мне так жутко не везет, что после стольких лет маеты, едва найдя близкого человека, я могу потерять эту толику счастья, скрасившего жизнь, отбившего желание повеситься?
Повеситься. Это слово вызвало тяжелые воспоминания. Однажды, вскоре после того как мои дочери навсегда уехали от меня и все пошло прахом, я пытался покончить с собой в какой-то роще, густой и безлюдной, чтобы мне никто не помешал. Именно так, думал я, можно лишить соседей удовольствия глазеть на мой труп с веревкой на шее, когда его будут выволакивать из комнаты под оживленные комментарии кумушек.
К счастью (или к несчастью), веревка, привязанная к ветке дерева, оборвалась под тяжестью тела. Я упал к подножию камня, на который влез, чтобы с него спрыгнуть. От падения в голове помутилось, от удара о камни болело плечо, по виску текла кровь.
Я с трудом встал на ноги, твердо решив довершить начатое дело. Взял длинный кусок лопнувшей веревки и стал набрасывать петлю на сук. Ничего не получалось. Раз, другой, третий бросал веревку, но она, как дохлая змея, бессильно падала к моим ногам. Разъярившись, стуча зубами, я искал сук пониже, но не находил. Хотел влезть на дерево, но не смог. Нервы сдали, плечо ныло, я сел на землю и заплакал.
«Будь проклята эта сволочная жизнь, даже хорошей веревки не найти, чтобы повеситься», – закричал я и хлопнул себя кулаками по ляжкам. К горлу подкатила тошнота, дикая рвота вывернула меня наизнанку. Голова разламывалась от боли, когда я наконец выбрался из чащи, забыв обрывки веревки под злосчастным деревом. Пошел сильный дождь, но я едва брел, подставляя лицо под очистительные струи…
– Да очнись ты, дурень! – голос Франсиса снова вернул меня к действительности. – Хватит терзать себя.
Франсис хлопнул меня по спине, и мы некоторое время шли молча.
Пройдя несколько уличных перекрестков, мы уселись на низкую садовую ограду какого-то полуразвалившегося пустого дома. Вокруг – сплошная тишина, которую оживлял лишь птичий гомон в деревьях. Я поднял голову. Небо было пронзительно-синим, я уставился на него, ища умиротворения.
– Море, конечно, вещь опасная, но управиться с ним можно. – Ноги Франсиса легонько постукивали по земле.
Я взглянул на него с любопытством.
– А что ты знаешь о море? Только и можешь глазеть на него с Малекона да плескаться у берега.
– Ошибаешься. – Ступни Франсиса замерли без движения. – Был случай, когда и я пытался переплыть море на лодке. Только никому об этом не рассказывал.
Мое любопытство сменилось изумлением.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74